останавливалась с серьезной поломкой, он приказывал свалить ее в кювет, и колонна двигалась и двигалась, и только это, только такое чрезвычайное командование позволило Зубову сохранить людей, всех до единого. У него не было даже ни одного раненого или обожженного. Были угоревшие, случались обмороки с людьми. Но он понес потери только в технике.

— Я думаю, в райком надо звонить, в трест.

— Если ничего не случится, — тихо сказал тогда Петраченков директору, — вернуться будет несложно. Хуже будет, Петр Петрович, если сгорят люди.

Вот с этого слова «сгорят», вернее, с выражения «если сгорят люди» и начался тот самый Петраченков, который шел сейчас рядом с Гапичем.

Петраченков вдруг как-то нечаянно, что ли, подумал, что еще вчера он сам не решился бы на такой шаг, на какой пошел Зубов. Сдвинуть всю технику, остановить производство, бросить постройки, оборудование, ради людей теперь и он смог бы. Почтительное отношение к государственной собственности, ко всему государственному, оказывается, давно в нем переросло в раболепие, превратив его в послушного и робкого исполнителя — «работника при себе».

И когда потом он сам командовал здесь, когда рушил созданное людскими руками и им самим (когда-то он сам валил лес и ставил срубы на этой земле), то невольно помнил Зубова, видел его каким-то вторым зрением. Видел, как идет он по ухабистой, разбитой лесовозами дороге, маленький, злой, впереди колонны, пощелкивая низко опущенными отворотами резиновых охотничьих сапог. Всех вместить в машины Зубов не мог, Петраченков представлял себе, как двигалась в дыму и огне живая колонна беженцев.

Как-то краем задела и мысль, что за все придется отвечать и что отвечать будет трудно. На бюро, в прокуратуре не скажешь, как шел огонь, как тяжело было всем. Там останутся только факты, и пройдет время, и будет видно, что многое из того, что он сделал, — сделал напрасно. Но такая мысль развеялась, даже не заставив сжаться сердце.

У самой конторы Петраченков с радостью увидел Настю и того незнакомого человека, с которым был возле танков за поселком. Он остановился и подождал, пока они подойдут.

Остановился и Гапич.

И Настя и Коршак во все глаза глядели на Петраченкова и Гапича. И Петраченков вдруг увидел, как налились слезами Настины глаза, потом дрогнули ее губы — она заплакала. И что-то властно и душно взяло Петраченкова за горло, и он не сразу понял, что и сам плачет.

Горючего оставалось километров на двадцать. В каждом танке, с небольшой разницей… Собственно, танки сделались недвижимыми, и в округе на десятки верст вряд ли можно было сейчас отыскать хотя бы литр солярки — вот о чем думал Гапич. Страшили его неподвижные, беспомощные машины. Эти — здесь, а еще и те, оставшиеся в болоте, и восемь человек экипажей: Карлов, Володя Карлов, командир взвода, Тюпкин и Сапаров — сержанты, командиры машин…

Но душа болела из-за «Бурана». Молчит «Буран». С того мгновения молчит, как Гапич увидел поднятый этим танком столб воды, когда тот ухнул в реку. Глубока ли река? И опять же, если глубока, с башней закроет машину, негде экипажу переждать. Мелка очень — и того хуже: огонь над самыми головами прошел, смертным полотнищем… А те, болотные машины? Он беспокоился о них до той минуты, пока не увидел огонь. А потом, когда горел лейтенант, когда огненная стена надвинулась, сметая и скручивая все, Гапич о своих «болотных» машинах уже не думал.

Сейчас он мысленно высчитал, сколько прошло времени с того мгновения, когда застряли танки и когда начался тайфун. Времени вытащить танки, должно быть, хватило Карлову. А потом, наверное, не стало видимости, и они вернулись на трассу. Там менее опасно. «А если не вылезли? — подумал Гапич, и даже руки похолодели, кончики пальцев. — Не-ет, — мысленно проговорил он, — вылезли. Ребята там крепкие, и Карлов — с головой. Главное — «Буран»…

Гапич растолкал свой экипаж:

— Ребята, ребята… Костин, подъем. Заводи, Костин. Идем к «Бурану». Слышишь, эй, парень, к «Бурану» идем!

Механик с трудом разлепил глаза — точно возвращался медленно и нехорошо откуда-то.

— Наводчику и командиру… Пискунов, сержант, ты меня слышишь? Тебе говорю. Ты останешься здесь. Иди в контору. Поможешь. Ты же санинструктор. А мы пойдем к «Бурану».

И когда уже заработал, набирая привычную мощность, дизель, и перед тем, как машина тронулась, Гапич услышал по переговорному устройству неожиданно бодрый голос механика:

— А я думал, товарищ майор, что вы «Бурана» списали. Забыли, думал.

— Вперед, давай! — зло сказал Гапич. — Думал он…

— Не понял…

— Вперед! С поворота — третью.

Торф еще горел. И эта полоса от дороги к речке — три тысячи метров по оптике — еще очень долго не пропустит ничего живого.

За три тысячи метров броневое днище нагрелось. Может, оно и не остывало, а теперь еще и нагрелось. И в открытые люки хлестал горячий воздух, и дизель был горячим. И пот заливал Гапичу и механику лицо, тек по спинам, по рукам.

Гапич увидел «Буран» сразу, как только его машина, подмяв под себя скрюченный огнем кустарник, ухнула на прибрежный песок — плес здесь оказался узким, корма танка еще вздымалась над полем, а пушка уже нюхнула воду. Метрах в двухстах от берега вздымалась черная башня с поднятым на предельный угол возвышения орудием. И на башне сидели две черные фигуры.

И все время, пока медленно, на первой передаче — одной гусеницей в воде, а второй по прибрежному плесу — машина шла к «Бурану», Гапич с замирающим сердцем следил за этими фигурами. Они поднялись, и Гапич узнал командира взвода и наводчика — двое. Нет механика, того самого Федора — «жми, Фе-едор» — маленького коренастого младшего сержанта, и не было еще одного — заряжающего. Гапич удивился: у сидящих на башне почему-то белые лица. И вдруг понял: умылись, вода же здесь — умылись. А он отвык видеть нормальные человеческие лица. Наконец он увидел и остальных — голые на берегу: один сидел, значит, жив, второй лежал, и ноги его были замотаны каким-то тряпьем.

Командир взвода по грудь в воде побрел к Гапичу. И на берегу один поднялся, второй остался лежать. Но Гапич, умеряя стук в груди, медленно и четко подумал: «Живы, слава богу, эти все живы!»

И все же это был праздник. Он приходил исподволь. Медленно и трудно просыпались в конторе. Словно возвращались к себе откуда-то издалека. Коршак это понял по себе. Несмотря на то, что все ощутимее болели ожоги, ломило мышцы рук и ног, он чувствовал, как в нем нарастает какое-то светлое и горьковатое на вкус волнение. Он не сознавал себя здесь чужим, ненужным и нелепым.