действительно почувствовал себя лучше. Он крепко проспал всю ночь и даже не помнил, чтобы ему что-то снилось — снотворное исправно делало свое дело. Искусственное солнце вовсю светило в дорогое псевдоокно, которое, казалось, выходило на пригороды Флоренции, хотя, конечно, с другой стороны стены находилась еще одна такая же квартира и никакой Флоренции там не было. Герман посмотрел на солнечные лучи и подумал: «Интересно, насколько эта иллюзия реальна?» Он родился на Капитолии и понятия не имел, как выглядит настоящий солнечный свет, струящийся в окна.

В кресле, залитом ослепительным светом, сидел Абнер Дун. Он спал. При виде него Герман вновь ощутил пробуждение былой ярости — однако сдержался. После снотворного он стал более спокойно реагировать на окружающее.

Он наблюдал за спящим внуком и думал, как, должно быть, глубока та ненависть, что кроется за этим челом.

Дун проснулся. Он поднял глаза на деда, увидел, что тот проснулся, и мягко улыбнулся. Но ничего не сказал. Просто встал и подтащил кресло поближе к кровати Германа.

Герман молча следил за его действиями и гадал, что же сейчас произойдет. Но успокоительное продолжало твердить:

«Что бы там ни произошло, мне плевать», и Герману действительно было плевать.

— Все, Италия погибла? — тихо спросил он.

Дун заулыбался еще шире.

— Ты так молод, — сказал Дун. А затем, абсолютно неожиданно, так что Герман не успел даже отстраниться (да и наркотик мешал ему сопротивляться), юноша вытянул руку и легонько коснулся лба Германа. Сухими пальцами Дун провел по незаметным морщинкам, которые только начали появляться. — Ты так молод.

Неужели?! Хоть он и не любил вспоминать о годах, Герман попытался подсчитать, сколько уже прожил. Впервые он принял сомек — что, семьдесят лет назад? В среднем один год он проводил на поверхности и четыре Спал, это означало, что с тех пор, как он впервые принял наркотик, этот дар вечной жизни, для него минуло всего семнадцать лет субъективного времени. Семнадцать лет. И все они были посвящены Италии. Но все же…

Семнадцать лет — это еще не вся жизнь. Субъективно, сейчас ему даже сорока нет. Субъективно, он может начать снова. У него в запасе долгие года субъективного времени — он вполне успеет возвести империю, которую даже Дун не сломит.

— Но ведь ничего не получится, да? — невольно спросил Герман, как бы продолжая собственные мысли.

Но Дун понял его.

— Я научился всему, что тебе известно о строительстве, — сказал он. — Но, дед, тебе никогда не понять то, что я узнал о разрушении.

Герман бледно улыбнулся — успокоительное еще действовало, и улыбнуться по-другому он просто не мог.

— Да, эту область я обходил стороной.

— Результат всегда один и тот же. Как бы ты ни строил, как бы ни была прекрасна страна, построенная тобой, рано или поздно, с моей помощью или без нее, она все равно падет. Но уничтожь ее тщательно, продуманно, не упуская самой малейшей детали, и руины навсегда останутся руинами. Никогда ей не восстать из пепла.

Благодаря наркотику ярость и ненависть Германа обратились в жалость и мягкую печаль. Когда он мигнул, с ресницы скатилась слеза.

— Италия была прекрасна, — сказал он.

Дун кивнул.

Когда слезы начали ручейками стекать на подушку, Герман сквозь всхлипы выдавил:

— Зачем это было тебе?

— Я практиковался.

— Практиковался?

— Я намереваюсь спасти человечество.

Успокоительное не помешало Герману улыбнуться такому объяснению.

— Да, неплохая тренировочка вышла. И что же ты теперь собираешься уничтожить, после Италии-то?

Дун ничего не ответил. Он подошел к окну и выглянул наружу.

— Знаешь, что сейчас происходит за твоим окном?

— Нет, — промямлил Герман.

— Крестьяне давят оливки. Везут продукты во Флоренцию. Неплохой пейзаж, дед. Весьма пасторальный.

— Там у них весна? Или осень?

— Кто знает? — спросил в ответ Дун. — Мало осталось людей, которые бы помнили такие подробности. Всем остальным нет никакого дела до этого. Каждая планета Империи может по желанию устанавливать себе время года, а на Капитолии вообще нет ни лета, ни зимы, ни осени, ни весны. Мы покорили Вселенную. Империя могущественна, и даже жалкие нападки врагов — не более чем комариные укусы для нас.

Слово «комар» ничего не значило для Германа, но он был слишком слаб, чтобы спрашивать.

— Дедушка, понимаешь, Империя стабильна. Может быть, она не так совершенна, как Италия, но она сильна и стабильна. Кроме того, у нее в распоряжении имеется сомек, который дает элите общества возможность прожить десятки веков. А теперь скажи, способна ли Империя рухнуть?

Герман напряг непослушные мозги. Он никогда не думал об Империи, как о каком-то государстве, подобном тем, которые существовали в Международных Играх. Империя… она просто есть. Это реальность. Ничто не сможет повредить ей.

— Ничто не сможет повредить Империи, — сказал Герман.

— Я смогу, — возразил Дун.

— Ты безумец, — ответил Герман.

— Возможно, — кивнул Дун. На этом разговор оборвался, поскольку лекарства решили, что Герману пора спать.

Он заснул.

— Я хочу повидаться с Дуном, — сказал Герман.

— А мне казалось, — осторожно ответил Грей, — что за последний месяц ты уже по горло на него насмотрелся.

— Я хочу повидаться с ним.

— Герман, это становится идеей фикс. Доктора говорят, что я ни в коем случае не должен расстраивать тебя. Если ты продержишься еще несколько месяцев, мы положим тебя в сон, и я снова буду оперировать всего лишь пятьюдесятью процентами твоих средств.

— Мне не нравится, что меня считают сумасшедшим.

— Это вынужденные меры. Тебе здесь лучше, спокойнее.

— Грей, я всего-то пытался предупредить…

— Не начинай все снова. Доктора прослушивают эту линию. Герман, Империю не интересуют твои жалкие теории насчет Дуна…

— Он сам мне сказал!

— Абнер Дун уничтожил Италию. Это выглядело мерзко, он поступил зло, бессмысленно, но все шло согласно правилам. Ты же внушил себе, будто теперь он собирается уничтожить всю Империю…

— Это правда! — взревел Герман.

— Герман, доктора приказали мне называть это внушением. Чтобы помочь тебе вновь обрести чувство реальности.

— Он собирается разрушить Империю! И он может это сделать!

— Герман, от твоих речей попахивает бунтом. Веди себя нормально, тогда мы сможем потребовать твоего освобождения, и тебя признают вменяемым. Но если и в здравом уме ты будешь вести такие речи, тебя ожидает скорая встреча с Маменькиными Сынками.

— Грей, безумец я или нет, я хочу поговорить с Дуном!

— Герман, кончай. Забудь об этом. Это была всего лишь игра. Этот человек твой внук. Он затаил на тебя обиду и отплатил, как мог. Не позволяй фантазиям захватить тебя.

— Грей, передай докторам, что я хочу встретиться с Дуном!

Грей вздохнул:

— Хорошо, я передам, но на одном