Она приняла жизнь единственно как радость, не страшась о ее окончании.

Так было с того дня, когда мать, София, сказала ей, что она рождена в ночь, когда в небе были две луны защитницы Артемиды и что на ее ладони глубже всего начертаны линия счастья и линия долголетия. В тот вечер маленькая Стефания узнала, что ей дано предощущать события, которые не предчувствуют люди, и узнавать знаки природы, которые их предвещают. Наливая ей маковый напиток, чтобы та лучше спала, мать сказала ей и то, что ей не следует беспокоиться о себе, поскольку все в ее жизни будет происходить по установленному порядку и сама смерть придет тихо, когда Стефания будет ее ждать, как приходит близкий родственник или приятельница к вечернему чаю.

Все текло, как вода Галацки. Тихо, бесконечно тихо…

Ничто не волновало Стефанию, кроме прекрасных синих глаз ее брата Христифора.

Великое искусство – уметь сокрыть любовь.

Стефания была молода и не знала, что такое грех.

И что за мука избрать грех? Грех без искупления, грех, который не может быть прощен ни преступлением, ни властью, ни богослужением, ни честью, ни гордостью, ни богохульством, ни смертью…

Она избрала его. Христофора. В ту ночь в тростнике, в хижине на полу из еловых досок, покрытых циновками из крашеных веревок. Ее крик боли и сладострастия затерялся в раскатах грома, а дождь, начавшийся в полночь, шел шесть дней, не прекращаясь. Невозможно было выйти из домов, полных влаги и перепуганных мышей. Улицы превратились в непроходимые грязные реки. Колодцы были отравлены, и люди пили только ракию и старое вино. В этом безумии немощи и алкоголя слетали с плеч головы и раздавались непристойные песни. Девять месяцев спустя, как после войны, народилось много младенцев. Голод приблизился к ним на расстояние дыхания. Смерть целовала их в лоб. Когда на седьмой день город засиял, освещенный июньским солнцем, Стефания сразу отправилась на поиски Христифора. Она не нашла ни его, ни его брата Франца, ни опекунов Эмилиана и Качи Вулич. Квартира в трехэтажном доме на городской площади, в котором он жили, была пуста, без мебели и одежды в шкафах, без столовых приборов и ламп с шелковыми абажурами, – пуста, словно в ней никто никогда не жил.

В те шесть дней дождя навсегда пропал ее брат Христифор Релин, и больше она никогда его не видела.

Кроме как во сне.

В те жаркие, томные послеполуденные часы, несколько десятилетий спустя, Стефания вновь встретила его во сне и знала, что произойдет что-то ужасное.

В том бредовом видении Христифор Релин, ее брат по отцу, сидел в нарядном костюме, в каком она никогда его не видела, за большим столом в пустой ризнице какого-то монастыря. Ни тарелки, ни кувшина вина, ни куска хлеба не было перед ним. Не было и свечи. Ничего. Голая черная поверхность огромного стола и человек, красивый, нарядный, давно мертвый. Подобно своей матери, Стефания умела объяснить значение снов: пустой стол в земле изобилия, в краю, где культ пищи возвышен до божественных высот, не может быть ничем иным, нежели знаком грядущей беды.

В тот вечер началась война в равнинной земле меж реками.

Стоял 1848 год.

Впервые картины из этого адского карамболя ожили перед Стефанией. Она слышала о битвах, о грязи, дожде, о смерти и гнойных ранах, запахе пороха и гнилом мясе трупов, но никогда не видела, как человек с окровавленной головой падает наземь, подобно сухому снопу пшеницы.

Побоище на городской площади перед православной церковью началось после вечерней службы, когда на заговорщиков в пользу установления Воеводства сербского напали заговорщики в пользу освобождения от Австрии. Стефания видела, как юный Иван Кенджелац размахивает саблей и отбивается от противников, которые яростно нападали на него и немногочисленную группу людей, вышедших из церковного двора.

Иван был еще почти мальчиком.

Обстоятельства придали ему нечеловеческую силу и надбавили несколько лет.

В тот вечер она снова влюбилась. В Ивана Кенджелаца. Он был похож на ее брата Христифора Релина.

Стефания предчувствовала, читая одной ей понятный знак меж звездами, что смотрит на человека, которым очень скоро будет обладать, но которого после той ночи или несколько дней спустя она больше уже не увидит. Такие, как Иван Кенджелац, не живут под яблоневым деревом, а гордо ходят узкими, туманными полями пороха, и судьбой им предначертано жить за счет крови.

Воинственно. Кратко.

Стефания хорошо знала, что в равнинной земле меж реками война – повседневность. Дети рождаются солдатами. Их игры жестоки и грубы. По вечерам они пересчитывают синяки, а на досках отметок зарубают победы в драках. Мальчиков сызмальства одевают в мундиры, а кормят плохо и скудно, чтобы те привыкали к редким и невкусным солдатским трапезам.

– Если нет войны, тогда жизнь этого мира протекает увитая в обещания перемен, в ожидании нового начала и вере в возможность выбора. Люди вдыхают гниль прошедшего времени. Ожидают дня, когда скажут: Отче, в руки твои предаю дух мой, как последнее, что сделают в этом мире.

Стефания снова зажгла лучину.

– Меня это не интересует. Я живу. Зажгу лучину. И живу. Укроюсь в ночь, этот теплый плащ грешников, и раскрою воспоминания, а между жизнью и смертью нет иной судьбы, кроме воспоминаний. Вот и все. Другого нет подле меня. Ничто не происходит. Ничто, – говорила она, покрываясь тонкой шелковой простынею.

Несколько теней скользнули по потолку, зазвенели стеклянные бокалы в такт таинственному дыханию…

– Я помню ту ночь, когда Иван Кенджелац, полный ярости, весь окровавленный, вошел в наш дом, в мою квартиру на втором этаже, в салон и затем в мою спальню. Он издавал нестерпимые бешеные вопли и размахивал кровавой саблей. Я выплеснула ему в лицо ведро холодной воды. Тогда он остановился, как вкопанный. Словно молодой жеребец, укрощенный шепотом искусного дрессировщика, – вспоминала Стефания.

Пламя плясало в медном сосуде.

– Я запомнила его взгляд, затуманенный яростью и страхом. Помогла ему сбросить окровавленную и изорванную в драке одежду. Подготовила деревянную кадку, налила теплой воды и бросила в нее пучок мяты и две пригоршни алых лепестков розы. Принесла оливковое масло и чистое полотенце.

На стене над кроватью висела икона святого Иоанна Крестителя, написанная рукой Теодора Илича Чешляра. Живописец приехал из Тимишоары, чтобы расписать иконостас в кикиндской церкви святого Николы, но за пристойное вознаграждение, кошт и квартир, трудился и в добропорядочных домах. Так и для семейства Дивиячки он изготовил картину с ликом святого на освященной доске из болгарского кедрового дерева, защищенной от червоточины,