Вернувшись после военной службы, девятнадцатилетний Марсель впервые публикуется в «настоящем» печатном журнале. Оставив прежнюю компанию, он решает действовать в одиночку. Работу в журнале Le Mensuel, малоизвестный эпизод его жизни, предшествующий деятельности в Le Banquet, зачастую ошибочно связывают с началом его литературной карьеры. Журнал, просуществовавший всего лишь год, издавался одним-единственным человеком, Отто Боуэнсом, которого Марсель убедил сотрудничать с ним. Они ровесники. Сыграв очень важную роль в карьере Пруста, Отто Боуэнс (который в 1922 покончит с собой из-за карточного долга) затем исчез из его жизни.

Отто числит за собой такие области, как театр, политика и дипломатия, а Марсель, единственный постоянный сотрудник журнала, берется за менее серьезные сюжеты. Живо интересуясь мюзик-холлом и современной живописью, будущий писатель также увлечен женской модой. В марте 1891 года он подробно описывает в восторженных тонах некий туалет из «тонкой шерсти» с «юбкой на подкладке из тафты», отделанной «имитацией венецианских кружев»[10]. Писательские радости сочетаются с чувственными. Словно торговец дамской одеждой или костюмер, Пруст приглашает своих первых читателей в примерочную: он с наслаждением одевает и раздевает своих персонажей – и упивается возможностью сменить маски, подписываясь то «Падающей звездой», то «Бобом», то «Брабантским».

Один из последних текстов, написанных Прустом для Le Mensuel, свидетельствует об эволюции его стиля и о том, что свои сюжеты он продумывает более серьезно и основательно. Статья Нормандские мотивы, предвещая некоторые прекрасные страницы Поисков, волнует своей романтической тональностью и интригует оригинальностью построения. Молодой автор смешивает воедино ощущения, впечатления и переживания подобно импрессионистам. Так он пытается показать то, что увидели его глаза. С этим текстом – первым, подписанным его настоящим именем, – Марсель на наших глазах становится Прустом.

Вот уже несколько дней в прояснившемся небе видна морская гладь – так бывает видна душа в чьем-нибудь взгляде. Но некому больше радоваться шалостям и умиротворениям сентябрьского моря, потому что изысканным считается в конце августа покидать пляжи и ехать в деревню. А я завидую тем, чьи загородные дома расположены у моря, например под Трувилем, и, если мы знакомы, с удовольствием их навещаю. Завидую тому, кто может провести осень в Нормандии, если только он умеет думать и чувствовать. В нормандских землях никогда не бывает по-настоящему холодно, они самые зеленые на свете и сплошь, без малейшей проплешины, обросли зеленой травой, которой никто не сеял, – даже склоны холмов, даже лесные источники. Часто с террасы, где от чашки светлого чаю на накрытом столе поднимается пар, замечаешь «луч солнца на морских волнах»[11], и подплывающие парусники, и «суету тех, кто прибыл и кто отбывает, тех, у кого есть еще силы чего-то хотеть»[12]. Из всей этой мирной и нежной зелени смотришь на море – безмятежное или бурное, на увенчанные пеной и чайками волны, что скачут, словно львы с волнующимися на ветру белыми гривами. Это луна, даром что невидимая для нас днем, продолжает их будоражить своим чудодейственным взором, обуздывает, внезапно прерывает их натиск, и вновь подхлестывает, в потом отгоняет назад, наверно желая украсить печальный досуг рассыпанных по небу звезд, таинственных принцесс морского небосвода. Живущий в Нормандии всё это видит, а если днем спускается на берег, то слышит, как море будто рыдает в такт порывам души человеческой, ведь в рукотворном мире оно сродни музыке: не являет нам ничего материального, ничего не описывает, а просто похоже на монотонную песнь мятущейся, но изнемогшей воли.

2. Пруст – критик светской публики

В свете всегда так, не повидаешься как следует, не выскажешь друг другу всё, что хотелось; впрочем, в жизни так и бывает.

Содом и Гоморра

Эта фраза, адресованная госпожой Германтской господину Фробервилю, полна горечи и при этом обезоруживающе справедлива. «Светским обществом», о котором идет речь, являются и эти два сноба, и еще пять сотен других персонажей социального театра Поисков… Романист приглашает нас в аристократические и литературные салоны прекрасной эпохи: гости говорят в основном о политике, музыке или живописи, попутно критикуя шляпку и платье стоящей рядом герцогини. И если юный Марсель мог просто прикоснуться к этому светскому миру и пройти мимо, то великий Пруст, наблюдатель и насмешник, подверг его тонкой, изощренной критике.

* * *

Пруст не только изысканно-утонченный писатель, ценимый за это теми, кто читал его невнимательно. Это язвительный и подчас жестокий автор. Кроме необыкновенной поэтичности и сверхчувствительности, есть в нем немалая доля странности, которую непременно следует учитывать. Не следует забывать, что его роман – современник кубизма в живописи, хотя Пруст и не принимал значительную часть нового искусства. Он из тех, кто всегда умудряется быть одновременно и внутри, и снаружи: быть наблюдателем и наблюдаемым, включенным в этот мир, которому принадлежит всеми фибрами души, играть по его правилам и жить по его законам, но в то же время критиковать его самым жестким образом, поскольку для него нет секретов. Ничто от него не ускользает.

Впрочем, Пруст не только портретист, прежде всего он антрополог и энтомолог. «Ни один автор не был в одно и то же время столь жесток и столь снисходителен к своим персонажам, – говорил его друг Жак Порель. – Он их выворачивает и перелицовывает, как заячью шкурку, но сперва он страстно влюбляется, и лишь затем они внезапно преображаются под его пером в исчадия ада. Они словно выпестованы своим почитателем»[13]. Пруст охвачен охотничьим азартом. И всё это ощутимо пульсирует и вибрирует в его романе. Иначе он вышел бы из моды и безнадежно устарел, этот художник, верный своему окружению, тому самому окружению, от которого мы, по правде говоря, уже отдалились на много световых лет…

Общество, которое он описывает, очень замкнуто. Это общество пережитков, оно ностальгирует по Второй империи, сожалеет о ее привилегиях и пытается ей подражать. Это реалистическая декорация мира волшебных сказок, родственная эстетике фильмов Федерико Феллини. У Пруста есть та же чрезмерность и та же чуткость. Да, ему интересны герцогини, графини, бароны, но не менее интересны слуги, лакеи, консьержи. Он жаждет быть одновременно повсюду.

Судя по тому, что рассказывали о нем близкие, что прежде всего бросалось в глаза, Пруст был большим шутником. Он обожал розыгрыши. Он был непревзойденным имитатором. Читая на публике страницу из своего нового произведения, он прыскал со смеху. Именно потому, что Пруст не принимал себя всерьез, он был так прозорлив, когда смотрел на окружающих.

Пруст не только сноб, он всегда был очень