Я вся содрогнулась от хлопка двери. Слышала, как проскрежетал засов. Я сползла по стене, обхватила себя руками, и разрыдалась. Даже била себя по щекам, надеясь проснуться.

Но чудес не бывает.

Я огляделась: здесь было пусто. Разве что в углу лежала толстая стопка серого гофрированного картона. Я смахнула пыль, легла, свернулась калачиком. Силы покинули меня, иссякли. Этот кошмарный день казался вечностью. Я словно единым разом постарела на несколько лет. Я закрыла глаза, чувствуя, как от напряжения гудит в голове. Я будто растворялась, таяла. Становилась легкой, неосязаемой. Я представлялась себе медузой, которую качает волна. Сознание плыло. Я уже не могла удержать его, погружалась в липкий сон. Едва забылась, но тут же подскочила, услышав громкий душераздирающий крик, от которого перевернулось все внутри.

Меня передернуло, к горлу подкатил комок. Я сжалась, обхватила колени руками, стиснула со всей силы, до ломоты. Но это не унимало дрожь. У бабушки с возрастом начинали трястись руки. Но она все равно умудрялась шить, до самого конца.  А вот ложка за обедом порой ходила в ее руке так сильно, что она не могла есть. Особенно когда здоровье уже совсем сильно подводило. Тогда она ела левой рукой — та тряслась меньше. А порой помогала я, когда совсем не получалось. Бабушке в такие моменты было очень неловко, потому что она выглядела совсем беспомощной. Я смотрела в ее глаза и понимала, что ей стыдно за свое бессилие. Она будто молча извинялась передо мной. А у меня разрывалось сердце от этого взгляда. Я готова была каждый день кормить ее из ложки, как ребенка, лишь бы она оставалась со мной. Я видела, но все равно не могла понять, что это такое — бесконтрольная дрожь. Как так может быть, когда собственные руки не слушаются, не подчиняются сигналам мозга. Тогда это казалось недоступным пониманию.

Но теперь я понимала. Это порождало растерянность и ощущение полного бессилия. Едва я ослабляла хватку — кисти ходили ходуном, и унять этот тремор можно было только фиксацией. Я как можно плотнее обхватывала колени, но теперь казалось, что трясется все внутри. Трепыхаются легкие, подскакивает сердце.

Крики повторялись. Иногда — протяжные, похожие на вой, иногда — резкие, взвинченные. Такие высокие, что я сомневалась, может ли их издавать человек. Я снова и снова вздрагивала всем телом. Порой пыталась заткнуть уши, но это не слишком помогало. Страшный звук вторгался вибрацией, просачивался сквозь стены, заползал в меня. Казалось, это где-то рядом. В одной из соседних камер.

Не в силах больше сидеть,  я сползла с кучи картона. Подошла к железной двери, стараясь быть бесшумной, прислонила ухо. Теперь ужасные звуки казались гулкими. Я улавливала какую-то возню, отдаленные голоса. Порой кто-то проходил по коридору, я отчетливо различала шаги. Но резкие громкие крики все перекрывали.

Кричал мужчина, это было очевидно. Вероятно, один из тех, о ком карнеху доложили совсем недавно. Лазутчик. Диверсант. Что с ним делали? Воображение рисовало все самое страшное, что я только могла измыслить, но казалось, что мои фантазии были слишком скудными.

Крики все же затихли. Не знаю, сколько прошло времени, но стало даже непривычно, ненормально. Теперь тишина казалась особенно угрожающей и звенящей. Одна из ламп над головой зашипела, как фитиль, с треском выкинула сноп искр, несколько раз моргнула и погасла. Стало сумрачнее.

Желудок громко заурчал, и только теперь я вспомнила, что не ела, пожалуй, целые сутки. И давно ничего не пила. Зорон-Ат давал указание меня накормить, но я сделала глупость. Теперь расплачиваюсь. Я вернулась на картон, вновь легла, сжалась. Меня морозило, но не от холода. Я всегда мерзла, когда была голодной. Но есть не хотелось. Сейчас я думала только о том, что не хочу больше криков. Надеюсь, виссараты оставили несчастного пленника в покое. Может, было бы лучше, если бы он умер.

Глава 6

Сон был липким, тревожным. Я больше не качалась медузой на волнах. Казалось, внутри бурлят и лопаются с шипением маленькие пузырьки, как в холодной содовой. Будто кровь превратилась в газировку и будоражила. Я не спала и не бодрствовала.

Когда послышался лязг засова, я содрогнулась всем телом. В камеру вошел виссарат, тот самый, которого я видела прежде. В его руках был небольшой жестяной поднос, на котором стояла миска с ложкой, стеклянный стакан с темным содержимым, и что-то лежало рядом. Охранник поставил ношу прямо на пол, посмотрел на меня:

— Велено есть.

Он тут же вышел и запер дверь.

Я приподнялась на своем ложе, видя, как от миски поднимается белый пар. Потом уловила запах, и рот тут же наполнился слюной. Пахло тушенкой. Желудок отозвался резью и урчанием. Плевать. Умирать от голода я точно не собиралась. Я забрала поднос, села, поставив его на колени. Рисовая каша с тушенкой. Много мяса. Горячая и ароматная. Ломоть белого хлеба с толстым куском сливочного масла. В стакане, кажется, крепкий несладкий чай. Или что-то очень похожее.

Я взяла ложку, зачерпнула и отправила в рот. Проглотила, почти не жуя. Еще и еще. Только уняв первый голод, почувствовала вкус. Откусила хлеб с маслом. Как же давно я так вкусно не ела. То, чем нас кормили в клетке, можно было только с натяжкой назвать едой. На нас было плевать.

Я не хотела думать, с чего, вдруг, такая щедрость. Даже мысль о том, что в еду могло быть что-то подмешано, обездвижила меня лишь на несколько коротких секунд. Плевать. Они могут просто зайти и перерезать мне горло. Быстро и наверняка. Никто не станет все усложнять.

Половинку хлеба с маслом я оставила на заглатку. Масло таяло на языке, свежее, прохладное. Оно напоминало о прошлой жизни. Я очень любила хлеб с маслом на завтрак. А еще с сахаром. Или с вареньем, которое варила бабушка. Мне стало тепло, согрелись пальцы. Даже настроение улучшилось. Казалось, еще есть шанс. Меня не стали бы так кормить, окажись я не нужна.

Я вновь улеглась на картоне. Тяжелая, расслабленная. Теперь ни о чем не думала. Я слышала, что сытый желудок ухудшает работу мозга. Недаром говорят, что художник должен быть голодным. Меня снова клонило в сон, но вновь раздался лязг засова и скрип двери. Зашли двое.

— Выходи.

Я села на картоне, смотрела в лица вошедших, но не