Позади него раздались пронзительные свистки гнева и замешательства, слышимые даже сквозь вой ветра, когда остальная часть табуна ощутила его замешательство и отвращение через запутанную сеть своих разумов. Это было невозможно. Он не мог чувствовать членов своего собственного табуна, которые остались на воле - не как угрозу за барьером ледяного шторма!

И все же он это сделал. И он почувствовал в них что-то еще, какой-то запредельный ужас. У него не было названия, но оно действовало на них более жестоко, чем любая шпора или кнут, потому что было их частью. Или они стали его частью .

Они были мертвы, понял он. И все же это было не так. Он потянулся к ним, несмотря на свое отвращение, но никто не ответил. Жеребцов и кобыл, которых он знал, наблюдал, как они вырастали из жеребят, больше не было, но какая-то их частица - какой-то замученный, сломанный и оскверненный фрагмент - осталась. Это была часть того, что скрывалось за ветром, обрушившимся на остальную часть его табуна.

Это было... узнавание. Это было диаметральной противоположностью его собственному чувству табуна, поскольку у него было чувство лидера, пастуха и защитника, но это было чувство хищника. Охотника. Это было так, как если бы чудовищная опасность, скрытая в урагане, поглотила тех, кого он знал, и забрала их чувство табуна, их существование как части корпоративного целого, чтобы использовать, как хозяин гончих может использовать выброшенную одежду человека, чтобы дать своим собакам учуять добычу.

А затем ледяные облака из замерзших дождевых шариков разошлись, и табунный жеребец столкнулся с ужасом, который испугал даже его могучее сердце.

Равнина перед ним была живой. Не с травой или деревьями, а с волками. Огромное, бурлящее море волков. Не один или два, или дюжина, а десятки их, и все они мчались к его табуну в смертельной, глубоко неестественной тишине.

Ни один волк не был настолько глуп, чтобы напасть на скакуна, и ни одна стая волков не была настолько безумна, чтобы напасть на их табун. Они даже не забирали отбившихся от табуна жеребят, больных или хромых, потому что за столетия усвоили, что остальная часть табуна может и будет выслеживать их и топтать до полного истребления.

Но эта надвигающаяся стая волков была непохожа ни на что, что когда-либо видел скакун, и это зловоние давней смерти висело над ними, как проклятие из открытой могилы. Глаза горели болезненным, ползучим зеленым огнем; зеленый яд капал с клыков, обнаженных в их безмолвном, свирепом рычании; и ни одна волчья стая, рожденная природой, никогда не была такой огромной. Табунный жеребец стряхнул с себя мгновенный паралич от этого невероятного зрелища, сплотив остальных жеребцов, которые были так же ошеломлены и потрясены, как и он, и они бросились навстречу угрозе.

Табунный жеребец встал на дыбы, опустив копыта, как цепы, и наконец волки издали звук - вопль ненависти и агонии, когда он разнес волка размером с маленького пони в куски и разорванную плоть. Его голова метнулась вниз, и зубы, похожие на тесаки, несмотря на его травоядную диету, глубоко впились. Он поймал второго волка прямо за плечи, раздробив ему позвоночник, и подавился вкусом чего-то, что было одновременно и мертвым, и живым. Он резко повернул голову, встряхивая ею, как обычный волк мог бы трясти кролика, пока даже его неестественная жизнестойкость не иссякла, а затем отбросил его от себя последним движением головы. Он почувствовал, как другой волк, обтекая его, приближается сзади в древней атаке на подколенные сухожилия его вида, и заднее копыто ударило, поймав нападавшего на пути. Тот улетел от него, мертвый или искалеченный - не имело значения, что именно, - и он протрубил свой боевой клич, когда стучащие копыта и рвущиеся зубы уничтожили его врагов.

И все же их было слишком много. Ни один из них, ни двое, ни даже трое, не могли представлять для него угрозы. Но они приходили не по двое или по трое - они приходили десятками, все крупнее любого естественного волка, и все с той же сверхъестественной, не мертвой жизненной силой. Скольких бы он ни искалечил, скольких бы он ни убил - при условии, что он действительно убивал их, - за ними всегда стояли другие. Они обрушились на его жеребцов, как море, разбивающееся о скалу, но это море было живым. Оно знало, что нужно искать слабые места и использовать их, а боевым коням требовалось пространство для эффективной борьбы. Даже в их сплоченном строю были щели, в которые волки могли втиснуться, и табунный жеребец не мог избежать их клыков.

Он услышал, как один из его жеребцов закричал в агонии, когда волк оказался под ним и вонзил зубы в его живот. Другие волки набросились на раненого жеребца, разрывая его, в то время как мрачная хватка их товарища калечила и мешала ему, и он снова закричал, когда они потащили его вниз, в море зубов, ожидающих, чтобы поглотить его, пока он визжал и бился в предсмертной агонии.

Другие зубы вонзились в правое предплечье табунного жеребца, чуть выше бабки, и он закричал от собственной боли. Это была не просто белая кость клыков, разрывающих его плоть. Этот зеленый яд обжигал, как огонь, наполняя его вены ледяным пламенем боли. Он поднялся, опасно выставив свой живот, и выгнул спину, чтобы обрушить оба передних копыта на укусившего его волка. Он превратил его в лохмотья шкуры и сломанные кости, но это раздробленное тело продолжало дергаться. Даже когда он повернулся к другому врагу, сломленный волк продолжал двигаться, и его движения становились сильнее, целеустремленнее. Медленный и неуклюжий по сравнению со своей первоначальной смертоносной скоростью, но все же возвращающийся в вертикальное положение. Существо, пошатываясь, двинулось к нему, сломанная кость снова стала целой, мышцы и сухожилия восстановились, и он снова ударил. Он ударил его еще раз, и как раз в тот момент, когда он это сделал, другой бросился в воздух, прыгнув ему на спину, несмотря на его рост, чтобы злобно укусить его за шею.

Нападавший вцепился в гриву, и прежде чем он смог повторить попытку, жеребец, прикрывавший его правый бок, наклонился над холкой табунного жеребца. Челюсти, похожие на топоры, с хрустом опустились на волка, разрывая его... и еще два волка воспользовались моментом, когда второй жеребец отвлекся, чтобы разорвать ему горло в дымящемся гейзере крови.

Он упал, и табунный