Шрифт:
Закладка:
Болян-река в лунном свете издали как ручеек. И островок на середине, будто игрушечный кораблик, Крикнуть бы как в детстве: «Эй, капитан, принимай подмогу. Докуда еду? А хоть докуда! Возьми только». Но ручеек уже не ручеек, а Болян-река. Кругляки бьются о сплотни. На обмелевших перекатах закручивает быстринка. Лешка поежился, будто от мороза. Увидел перед собой Филькины глаза, услышал его голос: «Неужели не жалко?» Тошно…
Когда шел к бараку, заметил впереди Сидора Гремина. Обрадовался. Догнал его.
— Откуда так поздно? — спросил Сидор Гремин. Лешка не ответил. Помолчал, прикидывая! «Нужно ли?.. Решил — нужно. Больше сказать некому. Один он, Сидор Гремин, — с головою и тонко чувствует, хоть и не намного постарше их с Филькой. Не девчурке же любашке говорить?! Что она знает?
— Закавыка вышла, — робея, сказал Лешка. — Сосет под ложечкой. Мочи нет.
— Что-нибудь стряслось?
Лешка отрицательно покачал головой. Спросил, потупясь:
— Это самое… разметье облепиховое, оно как тебе?
— Что… как? — не понял Сидор Гремин.
— Ну, в общем…
Не досказал. Но Сидор Гремин и так догадался. Лешка по его лицу увидел, что тот догадался. Удивился даже: и вправду тонко чувствует.
— Эх, Лешка, — сказал Сидор Гремин. — И у тебя — заботы?..
Слова были необидные, скорее веселые, а Лешка насупился:
— Ладно тебе.
— Разметье, оно приятно. Но нельзя долго там быть. По себе знаю. Размягчает. А отчего? Я однажды фильм смотрел. Не помню — какой. Только помню — уж очень красиво там люди жили. До того красиво, что я целую неделю места себе не находил. Все из рук валилось. И я чуть экзамен тогда не завалил. По химии, кажется. Видишь, как? С того дня я и приучил себя не верить слишком красивому.
— Говори толком, — поморщился Лешка. — Что ты мне разную едрень-вертень крутишь?
— А я уже сказал.
— Да ну тебя… — Ожидал Лешка, поговорит с Сидором Греминым и все прояснится, и легче будет. А на поверку все то же. Тошно…
24
Ехэ-горхонцы были довольны. «Ловко смастачил, — говорили они. — Бассейн закатил. Ловко». При встрече с Ерасом Колонковым уже не выказывали открытого неуважения к леснику, но за спиной шептались: «Слышь-ка, а все же чумной, лесник-то. Другой бы на его месте… А этот даже в поссовет после того не заглянул. Не стребовал. За здорово живешь строил. Скажешь, нормальный?..»
Эти разговоры не остались незамеченными Мартемьяном Колонковым. Услыхал, сидя в конторе. Подумал: «Против моей воли пошел Ерас Колонков. И точно, против. Не посчитался с мнением моим. Сделал». Чувство было непривычное. Как ушатом холодной воды облили. Припомнилось: после демобилизации сидели как-то у барачных построев, Ерас и говорит:
— Видел раз на Темнике облепиховые сады. Желтым-желто. А вкус, к чаю особенно, — хорошо… Насажу у себя — увидишь. А то у нас тайга, и все. Ничего такого, чтоб глаз радовало. Скучно.
Он, Мартемьян Колонков, тогда посмеялся:
— И без саду неплохо. Зачем? Да и земля у нас неласковая — не примет.
— Ну и пусть. А спробовать не мешает.
— Тебе заняться больше нечем?
— А хоть бы и так. Что ж из того?
В первый раз, кажется, тогда не отступил Ерас Колонков от своего, не увидел резона в его словах. И он, Мартемьян Колонков, пошел на попятную:
— Вольному воля.
В кабинет вошел Сидор Гремин, и Мартемьян Колонков поморщился. А потом удивился себе — отчего бы?
— Я на реку еду, — сказал он техноруку. — Ты проследи, чтобы погрузка шла как надо.
— Зачем на реку?
— Не любопытствуй, — грубо и вместе с тем загадочно сказал Мартемьян Колонков. — И так много знаешь, чего и не надо, может.
Сидор Гремин ссутулился, вобрав голову в плечи, как гусенок, застигнутый коршуном на гнезде. «Осерчал», — решил Мартемьян Колонков и счел нужным объяснить:
— Боюсь, не успеют ко времени плоты связать. Потороплю.
— Хорошо.
— То-то, что хорошо, — рассмеялся Мартемьян Колонков, а с языка чуть не сорвалось: «Зятек…». Но сдержал себя, лишь покосился на Сидора Гремина и подумал: «Приехал сюда — ни головы, ни брюха. Так себе — серединка на половинку. Без меня в лес ступить боялся. Не знал даже, как деляны половчей выбрать. Зато приглядывался — что, да к чему, да зачем? Теперь не съедет с дорожки. Прямехонько до станции, после которой — пустота… Ну, да ладно, был бы по душе Зиночке».
— К разметью я выслал два трактора и бульдозер. Начали зачищать…
— Уже на разметье?
— Да нет, — сказал Сидор Гремин. — Пока на проселке.
— А как же тот, из лесничества?
— Звонил, когда вы были на делянах. С часу на час прибудет.
— С часу на час… — Мартемьян Колонков вдруг засобирался: — Я еду. Ты уж сам…
— Не беспокойтесь, — сказал Сидор Гремин. — Сделаю.
Вышел из конторки. Увидел у крыльца машину.
— На реку, — сказал шоферу и устало облокотился на спинку сиденья.
25
— Отец уехал в полдень на сплав, — сказала Зиночка. — И до сих пор нет.
— Задержался… — сказал Сидор Гремин. — Может и до утра не приехать. На сплаву сейчас жарко.
Ночь хоть глаз выколи — темным-темно. Уже не слышно движка электродвигателя, не перемигиваются в окнах электрические лампочки. И только чешуйчатые волны Болян-реки струятся, а струясь, светятся. В чащобе за рекою перекликаются лесные птахи и что-то шуршит в траве.
Зиночка озябла в легком платье — убежать бы домой да нырнуть под одеяло. Но она не сделает этого. Ведь рядом Сидор Гремин. Он, как всегда, сдержан и молчалив. Не ласков. И не надо. Она, Зиночка, наверно, потому и полюбила его, что он никогда не выставляет себя напоказ, хотя, как никто из тех, кто был с нею рядом, знает себе цену. И еще он никогда не сделает чего-либо, прежде чем не решит, что это необходимо. Он был очень непохож на Зиночку. И этой своей непохожестью удивлял, радовал. Нравился.
— Холодно, — сказала Зиночка и повела плечами.
Сидор Гремин не услышал. Слишком хорошо было у него на душе. Не нужно ни о чем думать. Не надо ломать голову, почему не приехал инженер из лесничества и когда он приедет. Нужно просто сидеть на мостках, свесив над водой ноги, и чувствовать, что та, без кого было бы очень плохо, возле тебя, что она ничего не требует, ни на что не жалуется.
— Холодно, — повторила Зиночка. Он услышал и чуть было не спросил: «Может, тебе домой хочется?» — но вовремя остановил себя. Он не желал уходить отсюда. Что его ждало
