ждала, безмолвно сидя рядом. Не помню, чтоб меж нами были ссоры, нет, раз всего, в самом начале, когда она отказалась от встречи и два часа не подходила к телефону. Потом не выдержала, позвонила. Не то, что с Алей, до искр, до пределов, и страсть, и нежность, и все, что только можно. Первое время я уставал, не мог привыкнуть, еще больше боялся, что оставит, вот ведь колючка, и царапает, и питает живительной влагой. После успокоившись, только обнимал ее, царапавшуюся, крепче, прижимал к сердцу, пия яд, словно мед. Она успокаивалась, даруя наслаждение. Выплеснув желчь, принималась наводить порядок в душе. И уже снова сидим перед телевизором и болтаем о всякой чепухе, будто ничего не было. Да я и не помнил, как именно мы ссорились, что-то подобное разряду молнии. И тут же ответное: после вспышек, как бы желая загладить их, вычистить из памяти, Аля дарила себя, страстно, неистово, почти отчаянно.

Молчание задавило, я начал рассказывать о допросе. Наташа коснулась щеки тыльной стороной ладони, как делала когда-то, и тут же убрала – я заговорил о теле. Когда? – послезавтра или уже в понедельник. Она отстранилась, лицо затуманилось. Хотел сказать что-то, примирившее бы нас… так и не смог. Молча разошлись – до завтра.

Утром вгрызался в задания, настроился на нужный лад, вошел в колею, торопливо переделывал дела. Начальник не приставал, уже хорошо. Неожиданно позвонил Тарас, минут десять ходил вокруг да около, пока не сообщил, что дело будет закрыто, он поставил в известность прокурора, тот рад списать все на Алины нервы. С самого начала разговора я понял, куда ведет, все ждал, когда же. Наконец, скороговоркой произнес о закрытии, добавил, чуть погодя, насчет старухи: оперативники по его просьбе еще раз потрясли соседку от души, странно, но Але она всерьез хотела помочь справиться с твоим отсутствием. Говорит, в молодости подобное пережила, так старой девой и кукует.

– Да чушь собачья! – не выдержал я.

– К старухе приходили втроем, допрашивали три часа, врать не смогла бы, обнаружили, в этом отделении хорошие ребята, я за них ручаюсь. Да и потом, Алена, верно, не знала, что от блистра нельзя отравиться, потому и взяла, выпила все сразу…

– Ты будто с самого начала ее похоронил. Ну да, так легче, все списать на самоубийство, и свалить в архив, – Тарас попытался ответить, я не дал: – Знаю, я сто раз читал про такое, вам только б не заморачиваться. Аля не могла, слышишь, не могла так поступить.

– Ну знаешь, я столько перепахал, прежде чем… да я тебя сам вытаскивал, чтоб только не навредить. Чтоб сразу в оборот не взяли, чтоб не повредили твою тонкую психику, думаешь, я не знаю, сколько раз ты ломался и когда последний был?

– Ты подлец! – взвизгнул я. – Я… я потребую, чтоб дело передали другому следователю, чтоб разобрались досконально, чтоб… чтоб без тебя. Я имею право, – не знаю, имею ли на самом деле, но на Тараса подействовало.

– Знаешь, – ледяным голосом произнес он. – Я действительно хотел как лучше. И я пристально вел дело, и полностью убедился в таком исходе. Если мне не веришь, спроси у оперативников из десятого отделения, куда тебя возили, спроси, черт бы тебя драл. А выпереть со следствия ты меня не сможешь.

– Увидим! – я порвал связь, едва не разбив сотовый об стол. И долго сидел, пытаясь придти в себя. Ко мне никто не подходил, не потому, что знали о горе, просто, у меня с другими никак не ладилось на этой работе. Общались только на праздники, перекидывались общими фразами. Меня это не тяготило, ведь я знал, что оттарабанив свое, вернусь туда, где меня ждут. Одно это удесятеряло силы.

– Катыков, – я поднял глаза. Начальник стоял перед столом, возможно, подошел не сейчас, просто никого не замечал, уйдя в себя. – Что у вас… со следствием? Я понял, дело закрывают? – впервые обратил ко мне свой интерес. Почему? Да какая разница. Я кивнул. – Мой совет, наймите хорошего детектива, нет, не из агентства, там кошек ищут, из своих. Пусть покопается в прокуратуре. Денег стоит, но раз вы уверены.

Я снова кивнул, не зная, что ответить. Даже поблагодарить не сразу пришло на ум. Уходя, вспомнил, что Аля сама пользовалась услугами кого-то из прокурорских работников в отставке, когда их компанию налоговые органы проверками затрясли. Тот сразу вычислил нужного человечка, нажал, и дело затухло само собой. Должно быть, телефон еще в ее записной книжке, маленькой, бежевой с золотым вензелем. Самые важные записи она, не доверяя электронике, заносила туда. Потом, когда дело захлопнулось, рассказывала: очень обстоятельный, знающий все ходы и выходы человек, берет сравнительно немного, но отрабатывает на совесть. Алю вымотала эта история, сперва она держалась, но после, когда вроде бы все осталось позади, подошла ко мне и заплакала, вцепившись, что есть сил, прижавшись так, что дыхание перехватило у нас обоих. После сказала: жаль, тебя со мной не было, мне очень не хватало этого. Она тут же перевела разговор на другое, но вот эта боль ее во мне осталась.

Права, меня не было. Не решился обеспокоить, не попросил рассказать, не пошел к ней, оставил наедине с происходящим. Аля столько раз демонстрировала свои сильные стороны, что я, будто и впрямь не зная ее, поверил. А она хрупкая, тонкая, ранимая, пусть со стороны кажется, горы свернет, и свернет ведь, но как же ей больно сворачивать. Особенно когда между ней и родителями встала стена, а ведь так хотелось доказать и себе, и больше, им, что она может без их помощи, самостоятельно, разрешить все проблемы, не прогнется. И в самом деле, есть в ней что-то, что всегда возвращало в вертикальное положение, упругий стержень: вроде бы налетел ветер, пригнул к земле. Но стоило утихнуть, и она снова поднимается. Одной ей известно, как тяжело, но все равно поднимается.

Когда я вошел в багровую комнату, родители отдыхали в Таиланде, где-то в горах. Им вызванивала Наташа, пока я находился в отключке. Приехали не сразу, матери стало плохо, несколько дней та находилась под присмотром врачей в пансионе. Потом прибыли. Со мной так и не встретились, да и к Наташе не пришли, она ходила. Я только позвонил, минуту и десять секунд говорил с отцом, в основном, молчали. На последний вопрос: «Как же ты так?» – я не ответил, он порвал связь. Наташа вернулась, снова сидели молча, пока не рассказала, впервые приоткрыв мне, что происходит в их семье. Конечно, убиты, расстроены. Конечно, винят меня: уехал, недосмотрел. Следствие известило их о спорных обстоятельствах, всю ответственность они тотчас переложили на меня.

– У нас это традиция, – сказала Наташа. – Быть вместе в радости, разбегаться в печали. Когда я ушла, копейки не дали, только Аля помогала, а она что, училась тогда еще, – Наташа на четыре года старше сестры и на два меня. – Приворовывала из общего кошелька. Говорила для себя. Выручала, как могла, пока не встала на ноги. Яночка очень болела, когда совсем маленькая была, это врожденное, – и чему-то усмехнулась. – Мать-одиночку они не поняли. Вот и оставили, как есть. Зато, как ты попросил руки, сразу появилась и эта хрущевка, и лекарства, и все, пожалуйста. Вот только второй раз не поверили. Алька пострадала.

Я кивнул. Мы долго молчали, прижавшись друг к другу.

Детектива звали Яков Аранович. Крепко сбитый коротыш с пронзительным взглядом, еще на подходе просканировал мою фигуру, четко выделив из толпы, ведь недаром сказал же, сам подойду. Махнул рукой, давая понять, что встреча состоялась, и указал на кафе, возле которого я его дожидался. Заказали зеленый чай в чайнике и пахлаву, заведение имело претензии на восточность. Сели в уголке, за ширмой. Не отрывая глаз, Яков начал спрашивать, что и как. Я, едва поспевая за мыслями собеседника, отвечал про закрывающееся дело, про свой отъезд, про версию самоубийства, про соседку и про Наташу. Алю он помнил, цепкая память. Затем попросил описать события последней