Вечером герцог д'Омон передал ему, что на следующее утро в одиннадцать часов он должен явиться во дворец, чтобы быть представленным королю; посыльный добавил, что король, как ожидается, назначит композитору пенсию. Но бладжер Руссо наложил вето на этот план.

Можно ли поверить, что ночь после столь блестящего дня была для меня ночью мучений и недоумений? Первой моей мыслью было, что после представления мне часто хочется удалиться; это причиняло мне сильные страдания в театре и могло мучить меня на следующий день, когда я должен был находиться на галерее или в апартаментах короля, среди всех великих, ожидая отъезда его величества. Моя немощь была главной причиной, которая не позволяла мне смешиваться с вежливыми компаниями и наслаждаться беседой на ярмарке…Никто, кроме людей, знакомых с этим положением, не может судить о том ужасе, который внушает риск, связанный с ним».90

Поэтому он отправил сообщение, что не может приехать. Два дня спустя Дидро упрекнул его за то, что он упустил такой шанс обеспечить себя и Терезу более достойно. «Он говорил о пенсии с большей теплотой, чем я ожидал от философа по такому вопросу…Хотя я был обязан ему за его добрые пожелания, я не мог насладиться его максимализмом, что вызвало жаркий спор, первый, который я когда-либо имел с ним».91 Девин не остался в стороне от его деятельности. Он так понравился госпоже де Помпадур, что она сама сыграла роль Колетты во время второго представления при дворе; она послала ему пятьдесят луидоров, а Людовик — сто.92 Сам король, «обладающий самым ужасным голосом в своем королевстве», ходил и пел печальную арию Колетт «Я потерял своего слугу» — предчувствие Глюка.

Тем временем Руссо готовил статьи о музыке для «Энциклопедии». «Я выполнил их в большой спешке и, следовательно, очень плохо, в течение трех месяцев, которые Дидро мне отпустил». Рамо подверг эти статьи резкой критике в памфлете «Ошибки в музыке в «Энциклопедии»» (1755). Руссо исправил статьи и положил их в основу «Музыкального словаря» (1767). Современники, за исключением Рамо, оценили его как «музыканта самого первого порядка»;93 Сейчас мы должны считать его хорошим композитором в незначительном жанре; но он был, без сомнения, самым интересным автором по музыке в том поколении.

Когда в 1752 году в Париж приехала труппа итальянских оперных певцов, разгорелся спор о сравнительных достоинствах французской и итальянской музыки. Руссо вступил в полемику с «Письмом о французской музыке» (1753), «в котором, — говорит Гримм, — он доказывает, что невозможно сочинить музыку на французские слова; что французский язык совершенно непригоден для музыки; что у французов никогда не было музыки и никогда не будет».94 Руссо был за мелодию. «Мы пели какую-то старую песню, — писал он в своих «Rêveries», — которая была гораздо лучше, чем современный диссонанс»;95 Какой возраст не слышал этой жалобы? В статье «Опера» в своем «Музыкальном словаре» он дал подсказку Вагнеру: он определил оперу как «драматическое и лирическое зрелище, которое стремится объединить все прелести изящных искусств в представлении страстного действия… Составными частями оперы являются поэма, музыка и декорации: поэзия обращается к духу, музыка — к слуху, живопись — к глазу…Греческие драмы можно назвать операми».96

Примерно в это же время (1752) Морис-Квентин де Ла Тур изобразил Руссо в пастели.97 Он изобразил Жан-Жака улыбающимся, красивым и ухоженным; Дидро осудил портрет как несправедливый по отношению к истине.98 Мармонтель описал Руссо, каким его видели в эти годы на обедах у д'Ольбаха: «Он только что получил премию… в Дижоне….. Робкая вежливость, иногда… настолько угодливая, что граничила со смирением. Сквозь его боязливую замкнутость проглядывало недоверие; его опущенные глаза следили за всем взглядом, полным мрачной настороженности. Он редко вступал в разговор и редко открывался нам».99

Так решительно осудив науку и философию, Руссо чувствовал себя не в своей тарелке среди философов, господствовавших в салонах. Его «Рассуждения» заставили его встать на защиту религии. Госпожа д'Эпинэ рассказывает, как на ужине, который давала госпожа Кино, хозяйка, сочтя разговор слишком непочтительным, попросила своих гостей «уважать хотя бы естественную религию». «Не более, чем любую другую», — возразил маркиз де Сен-Ламбер, в последнее время соперник Вольтера за мадам дю Шатле, а вскоре соперник Руссо за мадам д'Удето. Мадам д'Эпинэ продолжает:

На этот ответ Руссо рассердился и пробормотал нечто такое, что заставило компанию посмеяться над ним. «Если, — сказал он, — трусость — позволять кому-либо говорить плохо об отсутствующем друге, то преступление — позволять кому-либо говорить плохо о своем Боге, который присутствует; а я верю в Бога, месье»… Повернувшись к Сен-Ламберу, я сказал: «Вы, месье, поэт, согласитесь со мной, что существование вечного существа, всемогущего и в высшей степени разумного, является зародышем самого прекрасного энтузиазма». «Я признаю, — ответил он, — что прекрасно видеть этого Бога, склонившего лицо к земле… но это зародыш глупости…» «Месье, — прервал его Руссо, — если вы скажете еще хоть слово, я выйду из комнаты». И действительно, он уже покинул свое место и всерьез подумывал о бегстве, когда принц де-Вас объявил,100

И все забыли о предмете спора. Если верить воспоминаниям госпожи д'Эпинэ, Руссо сказал ей, что эти атеисты вполне заслуживают вечного ада.101

В предисловии к своей комедии «Нарцисс», которая была поставлена в Комеди Франсез 18 декабря 1752 года, Руссо возобновил войну с цивилизацией. «Вкус к письму всегда возвещает в народе о начале разврата, который он очень скоро ускоряет. Этот вкус возникает в народе только из двух дурных источников…: праздности и стремления к отличию».102 Тем не менее он продолжал до 1754 года посещать «синагогу» вольнодумцев д'Ольбаха. Однажды Мармонтель, Гримм, Сен-Ламбер и другие услышали, как аббат Пети читал сочиненную им трагедию. Они нашли ее плачевной, но очень хвалили; аббат выпил слишком много вина, чтобы понять их иронию, и раздулся от удовольствия. Руссо, возмущенный неискренностью своих друзей, обрушился на аббата с безжалостной тирадой: «Ваша пьеса ничего не стоит;…все эти господа насмехаются над вами; уходите отсюда и возвращайтесь викарием в свою деревню».103 Д'Ольбах упрекнул Руссо за грубость; Руссо в гневе ушел и в течение года не выходил из дома.

Его спутники разрушили его католицизм, но не веру в основы христианства. Его мальчишеский протестантизм снова всплыл на поверхность, когда католицизм утих. Он идеализировал Женеву