лошадь с телегой. Отношение к политическим заключенным в то время было достаточно либеральным. Многие встречали на станции прибывшую родню. Мать направилась в местное ОГПУ и заявила о своем приезде. Так требовалось, хотя в управлении никак на наш приезд не прореагировали. В Баиме мы поселились, как и многие другие, в крестьянской семье, для многих жителей большой деревни Баим сдача жилья семьям ссыльных являлась статьей дополнительных доходов.

Встреча с отцом была печально радостной. Он выглядел хорошо, чувствовал себя совершенно здоровым. Оказалось, что он не только работает на заводе, но и преподает в мариинском сельскохозяйственном техникуме. Между прочим, там же вел занятия еще один враг народа, заключенный профессор. Педагогический персонал техникума был, как видно, укомплектован недурно и за бесплатно. Профессор показал мне превосходную коллекцию насекомых.

В первый же день приезда я отправился с отцом в лагерь. Это был обычный поселок, состоявший из длинных бараков, с двухъярусными койками, как в поезде. Кое-где часовые охраняли группы уголовников. Отец показал мне территорию, познакомил со многими людьми, среди которых был какой-то писатель (фамилию не знаю), самый настоящий немец (подданный Германии), обвинявшийся в шпионаже, красивая женщина средних лет, распоряжавшаяся, по совместительству, библиотекой. Между ней и отцом произошел, запомнившийся мне, разговор: «Вот мой сын. Он хотел бы получить у вас книгу. Когда вы освободитесь?» Женщина улыбнулась: «Через десять лет, Леонид Владимирович». Несколько слов о немце: он находился на особом положении в лагере, как иностранец. Жил в отдельной комнате (отец делил жилье еще с двумя политическими заключенными), получал посылки и т. д. Мне он сразу же предложил конфет, просветлел, когда мы с ним поговорили по-немецки. Я познакомился с директором предприятия инженером лет пятидесяти с лишним, с уполномоченным от ОГПУ человеком с усталыми глазами и добродушным лицом. Он объявил мне, что я могу приходить в лагерь в любое время и ему об этом не докладывать. Отец получил разрешение ночевать в Баиме. Как видим, в 1934 г. лагерный режим для политических заключенных был не строгим. Нужно было работать. Такое же требование предъявлялось и к уголовникам. Кормили по труду, хотя минимум питания существовал для тех, кто не хотел работать. А такие были. Я видел каких-то старообрядцев, которые не работали, а проводили целые дни на нарах в молитвах. При мне с отцом ругался уголовник: почему, – кричал он, – мне дали опять и хлеба мало и еду плохую? Оказалось, что он, в порядке исключения, как-то поработал, но к выполнению нормы даже не приблизился (нормы были выполнимыми). Сам факт труда умилил его, и он надеялся на полноценное вознаграждение. В магазине при лагере продавали продукты и курево, если, конечно, у покупателя были деньги. Между прочим, заключенным шла заработная плата, но на руки она не выдавалась. Ее перечисляли на текущий счет. На руках разрешалось иметь какой-то минимум денег.

В день приезда отец пришел ночевать домой, за столом их собралось несколько заключенных с женами. Сели закусить и выпить. Именно в этот момент отец, как в былые времена, поднял стопку и провозгласил: «Хох, император!» Мать была рассержена и напугана: узнай кто-нибудь об этом тосте – быть бы беде. Могли бы обвинить отца в сохранении верности свергнутому Николаю Второму.

Заключенные получали выходные дни. В один из них отец и я отправились погулять по окрестностям Баима. Меня поразили яркие сибирские цветы. Теперь о них написал хорошие стихи Роберт Рождественский, а я-то их видел при обстоятельствах, не настраивавших на поэтический лад. У реки Кия старатели мыли золото. Все делалось вручную, кустарным способом. Добытые граммы сдавали на приемный пункт и получали за них немалое вознаграждение. Мне показали раму, застеленную куском черного бархата или гладкого сукна – не помню. На нем чудесно поблескивали мельчайшие золотые крупинки.

С отцом был громадной важности разговор. Отец вел речь без скидок на возраст. Мы были равными собеседниками. Это вообще было в манере отца. В тот момент такие отношения оказались особенно уместными. Я спросил, за что он осужден. И отец ответил: «Ни за что». Он с уверенностью добавил, что в лагере нет политических заключенных, которые действительно в чем-либо виноваты. Я безусловно верил и верю каждому слову отца. Однако если в те времена кто-нибудь мог бы усомниться в подобном утверждении, теперь это может сделать только круглый идиот. Н. С. Хрущев и последующие реабилитации полностью подтверждают бесспорность утверждения моего отца. Во время следствия отец проявил непростительную слабость: он подписал предъявленные ему обвинения. Как это могло случиться? Отца не били и физически не пытали. Но было устроено зверское моральное давление. Следователь Ратнер корректно и настойчиво повторял: «Леонид Владимирович, к чему запирательства. Ваши сослуживцы и сообщники прямо подтверждают вашу вину, ваше участие во вредительстве и контрреволюционной агитации». Отец потребовал очной ставки. Ему ее устроили. Перед ним предстали сослуживцы, достаточно хорошо знакомые люди. Потрясающе изменившиеся, они покорно и односложно, словами «да», «нет» отвечали на провокационные вопросы следователя. Отец был потрясен, но не сломился. Но вот однажды Ратнер небрежно заметил: «Ваша жена тоже дала обличающие вас показания». С этими словами он протянул протокол допроса, подписанный рукой матери. Вот это отца сломило. Он подумал: «Мать в тюрьме, Лёша один или в детдоме». Что было сделано с ней, если она подписала безумный документ? Отец сдался. Между тем, мать не арестовывалась и ничего не подписывала. Отца отправили в камеру, и он перестал кого-либо интересовать. Прекратилось и вежливое обращение, заключенный Кац перестал быть человеком. Через несколько дней объявили приговор: расстрел, замененный десятью годами заключения. Вот что я узнал от отца на берегу золотоносной реки Кия у деревни Баим.

Итак, я стал взрослым, глубоко несчастным человеком. И вместе с тем мне было 12 лет и от этого тоже идти было некуда. Вот почему я сдружился с баимскими мальчишками, купался с ними в какой-то луже, в праздник Ивана Купала лил воду на всех, кто зазевается, играл в новую для меня игру «бабки», гонял коней на водопой, сидя без седла на не слишком горячей лошади.

Летом следующего года мы с матерью вновь отправились к отцу. Однако к этому времени все резко переменилось. В декабре 1934 г. был убит С. М. Киров. Это немедленно сказалось на лагерном режиме. Наш приезд в Мариинск был зафиксирован, и мать предупредили, что мы можем прожить в Баиме две недели. Встречаться с отцом разрешалось только в пределах лагеря. Меня, правда, пускали туда беспрепятственно, мать – с трудом. Один раз отца отпустили в деревню.