– Я тут подумал… Может, мне стоит позвонить Орацио, спросить, как он считает: могут ли нас и правда вычислить через компьютер. Он мог бы помочь нам написать это письмо.

– Да, молодец, – отвечаю я, – мне кажется, это хорошая мысль.

– Ну тогда я вечером позвоню ему и потом скажу тебе, что он думает.

Я закрываю за собой дверь и поднимаюсь этажом выше. Лифтом я не пользуюсь: мне нужно держать себя в форме, если я хочу продолжать делать глупости. На первой же ступеньке у меня звонит мобильный.

– Папа?

– Привет, Данте, – отвечаю я, задыхаясь. Я могу или говорить, или подниматься по лестнице. Я решаю остановиться, не дойдя несколько ступенек до цели.

– Как ты?

– Хорошо.

– Слушай, я в тот раз забыл тебе сказать, что в субботу вечером будет открытие одной важной выставки. Ты не хочешь прийти?

– А угощать там будут?

– Да, угощать будут, иначе бы я тебя не позвал, – отвечает он, и у него вырывается вздох.

– Ну хорошо. А кто художник?

– Лео Перотти, он уже известный художник, выставлялся в Берлине. Мне бы хотелось тебя с ним познакомить.

Впервые слышу это имя, но признаюсь – я небольшой знаток искусства. Если бы вместо Перотти это была бы выставка Пикассо, я бы выслушал эту новость в том же расположении духа. Зато Данте, кажется, очень воодушевлен – у него звенящий голос, срывающийся почти до визга, как у женщины перед месячными.

– Хорошо, я приду, – соглашаюсь я.

Мне бы хотелось проявить больше энтузиазма, но у меня не получается. Каждый раз я обещаю себе вести себя с Данте по-другому, но потом, когда я встречаюсь с ним или говорю с ним по телефону, я ни на миллиметр не отступаю от прежнего. Продолжать быть прежним мрачным ворчуном по отношению к детям – единственное, что мне остается: попытка поменять это отношение привела бы к значительным затратам энергии. А мне энергия нужна для другого.

– А Звева тоже придет? – прибавляю я вслед за этим.

– Не знаю, – фыркает он, – она сказала, что если получится, то она зайдет. – Я молчу, так как темы для разговора исчерпаны. К счастью, он сам делает следующий шаг:

– Жду не дождусь субботы, я так возбужден!

Возбужден чем, не могу я понять, ведь это даже не у него выставка. У моего сына художественная галерея в самом центре города – очень приятное и модное место, куда ходят довольно экстравагантные люди, по правде говоря. Но мне все равно нравится его работа, вот только ему бы я ни за что в этом не признался. Я знаю, это неправильно, но так уж я устроен – у меня никогда не получается сказать то что следует. Несколько раз я пытался, но слова так и застряли у меня на языке, прежде чем провалиться назад в глотку.

– Я за тебя рад, – отвечаю я без особой уверенности.

Кажется, он это замечает, потому что в телефоне ненадолго повисает молчание, а потом он прощается и завершает разговор. Я горжусь Данте: его личностью, его работой, его поступками. В какой-то мере я теперь считаю его даже лучше сестры, и тем не менее у меня по-прежнему с ней более доверительные отношения: с женщинами проще общаться, хотя у моей дочери и не самый легкий характер. Когда они были маленькими, Катерина упрекала меня за явное предпочтение по отношению к Звеве, и поэтому она, стараясь уравновесить родительскую любовь, сильнее привязалась к Данте. На самом деле я не выбирал: Данте появился, когда Звева в своем детском развитии начала уже общаться со мной, говорить, играть, обнимать меня своими ручонками. Данте рядом с ней казался мне одним из тех больших пупсов, что беспомощно таращатся на тебя из витрин кукольных магазинов. Короче, сами того не желая, мы с Катериной поделили между собой детей и обязанности. Она занималась Данте, я – Звевой. И вот он вырос гомосексуалистом, а она – эгоцентричной невротичкой.

– Если бы ты была здесь, нам стоило бы теперь поменяться ролями. Может быть, так у нас бы получилось исправить причиненный нами вред! – восклицаю я, оказавшись дома. Мои слова гулко разносятся по пустому коридору. – Хотя я считаю, что сейчас уже слишком поздно. Нам нужно было раньше об этом подумать. Это все ты виновата – ты не хотела меняться, никогда ни в чем не сомневалась и думала, что в жизни есть только один путь. А вот я – ты не можешь с этим не согласиться – уже и тогда брыкался. Если бы ты только меня слушала, может быть, все сложилось бы по-другому.

Стены ничего мне не отвечают. Так даже и лучше: во всяком случае, они не могут мне возразить. Часы на кухне тем временем продолжают отсчитывать секунды. Я никогда раньше этого не замечал, но в этом доме всем правит молчание.

Нельзя спасти того, кто этого не хочет

Один из котов синьоры Витальяно время от времени является ко мне с визитом. Наглая зверюга выбирается на идущий вдоль дома балкон, огибает здание и залезает ко мне в окно. Полагаю, что это в том числе и вина Эммы, окно которой всегда закрыто, и поэтому котяра вынужден преодолевать лишние метры в поисках милосердной души, готовой пойти навстречу его желанию ускользнуть от патологического кошелюбия Элеоноры. И если – как сейчас – ставни на окне закрыты, то он будет оставаться снаружи и скрестись до тех пор, пока я ему не открою.

В общем, это целая проблема, но заодно и компания. Я поднимаюсь и хватаю его за шкирку, помогая забраться внутрь, а потом устраиваю его на постели. Сейчас половина четвертого утра, и сна ни в одном глазу. Кота зовут Фуффи, но я окрестил его Вельзевулом. Что за отвратное имя – Фуффи, только женщина могла выбрать такое.

В нашем доме все не переносят Элеонору Витальяно, потому что уличные коты и кошки идут следом за ней, заходя даже в подъезд. По правде говоря, эти бродяги способны броситься ради нее с пятого этажа. Что и говорить, она их пичкает едой с утра до вечера! Я не удивлюсь, если окажется, что кто-то из этих бедняжек заработал диабет или страдает от повышенного холестерина.

При всем этом по большому счету Элеонора-кошатница мне нравится, в молодости она была даже милой и жизнерадостной. Сейчас она стала более неуживчивой, не такой доброжелательной по отношению к людям, однако она не сильно раздражает и к тому же делает добро животным. И если бы я дожил до моих лет, так и не увидев, насколько звери заслуживают нашего уважения, то это значило бы, что я ничегошеньки не понял в том, как все