Оперативный отдел ежедневно просил военного министра дать хоть два-три батальона для маневра. Предполагалось держать их в Ставрополе и оттуда действовать на сообщения красных под Сызранью. С большим трудом собрали один батальон, но он был слаб и по духу, и по организации. На южном участке Хвалынская группа Народной армии на фоне уже начавшихся неудач имела кратковременную удачу под Вольском, но эта удача скоро была ликвидирована, и отступление от Вольска было столь быстрым, что группа не смогла удержаться и под Хвалынском. Руководивший боевой работой хвалынских частей полковник Махин был вторично ранен в шею, и это сильно ослабило группу.

После оставления Хвалынска, с одной стороны, ухудшалось положение Сызрани, с другой — части красных с Саратовского направления получали свободу действий на левом берегу Волги. И это скоро сказалось на общем положении: красные повели наступление по левому берегу двумя группами — одной непосредственно по берегу наперерез железной дороги недалеко от Сызрани, другой от Николаевска на Иващенковский завод и Самару. Пришлось снимать части 4-го чешского полка из Сызрани и обеспечивать тыл сызранских войск и мост. В это время как раз произошло выступление иващенковских рабочих, кончившееся для них печально.

После оставления Симбирска, с прибытием в Самару 1-го чешского полка, начальник чешской дивизии генерал Чечек, обеспокоенный несогласиями своих частей с русскими в районе Бугульминской дороги и расстроенный вообще положением, выехал в район Бугульмы, передав временно командование дивизией и фронтом полковнику Швецу. В Самару он уже не вернулся, а встретил отходящие части уже в Кинеле. Полковник Швец горячо принимал к сердцу все, что делалось на фронте, и всю свою энергию вкладывал, чтобы возродить моральную силу чехов. Многое ему удавалось, но изменить положение он не мог. Представитель Национального комитета, совместно с некоторыми членами Комитета Учредительного собрания, старался улучшить обстановку по-своему: предлагали создать особый совет обороны при полковнике Швеце. Из этого, впрочем, ничего не вышло.

К концу сентября настойчивость красных на левом берегу Волги и против Сызрани все увеличивалась. На Николаевском направлении мы еще имели успехи, но затем начались неудачи, так как посланные для совместной работы с чехами новые самарские формирования оказались нестойкими. Начала создаваться угроза сызранскому гарнизону; охрана сообщений требовала больших расходов войск. Было решено очистить Сызрань, повредить мост и затем свою линию обороны перенести ближе к Самаре. Операция очищения Сызрани и переброска войск к Самаре была весьма трудной, так как нужно было держать мост через Волгу недосягаемым для обстрела, а в дальнейшем нужно было иметь в виду, что красные угрожали выходам на железную дорогу около Иващенкова.

Все это было выполнено в первых числах октября, но создать крепкую линию обороны близ Самары не удалось. Мост через Сызрань был разрушен больше, чем полагалось по заданию, ибо на нем загорелся подвижной состав со снарядами. Как всегда при отступлении, а в Гражданскую войну в особенности, дух бойцов был таков, что опасность мнилась там, где ее не было. Будь наступление красных энергичнее, они, конечно, не дали бы уйти из Самары сравнительно благополучно громадной ленте эшелонов и заняли ее по крайней мере 5 октября. Но действия Николаевской группы были весьма нерешительными, и красные вступили в Самару 7 или 8 октября.

Серьезных боев за Самару у города не было. Было сильное опасение, что красные не торопятся потому, что будут стремиться отрезать эшелоны у Кинеля, но разведка не подтвердила этих опасений. В Кинеле был страшный затор, и 7 и 8 октября потребовалась громадная энергия чешского командования, чтобы отправить эшелоны частью на Уфу, частью на Оренбург, в зависимости от направления войск. В Кинеле 7 октября было совершенно точно выяснено, что красные из Николаевского района двигались и двигаются на Самару без всякого заслона в сторону Кинеля (которого опасались). Будь в распоряжении командования хоть небольшая часть с деятельным начальником во главе, можно было бы еще раз нанести хороший удар наступавшим. Я пробовал подтолкнуть в этом направлении полковника Швеца, но тот только согласился, что это хорошо. Энергия у всех упала, и об ударе можно было только поговорить. Полковник Швец был страшно расстроен поведением части чехов в последние дни.

С отдачей Самары открывалось направление на Оренбург, который дал на Поволжский фронт всего один полк, ссылаясь на то, что едва справляется с Туркестанским фронтом. Этот полк и был направлен на Оренбург вместе с 2-й Сызранской дивизией[19] (полковник Бакич[20]), которая была слаба пехотой, но сильна артиллерией.

Все остальное двинулось на Уфу; среди этого всего остального было мало войск, а все больше эшелоны с бежавшими жителями и имуществом. Крепкие самарские части с Каппелем были между Симбирском и Бугульмой, а мобилизованные почти полностью растаяли. Направление Уфа — Самара должны были прикрывать чехи, остановившиеся у Бугуруслана. Надежд на будущее было мало, так как уже ясно стало, что мы собственными силами не справимся с советской властью, чехи уйдут, а вопрос о союзниках, их появление — миф.

О союзниках ведь говорили почти с первых дней восстания. Говорил называвший себя в Самаре консулом какой-то француз, приезжал какой-то французский офицер; с возвращением части чехов из-под Уфы в Самару прибытию союзников начали даже верить, но затем, когда дорога на восток была открыта, получены были неутешительные сведения. Часто говорили: «Хоть бы для видимости прибыли, тогда население поверит в прочность новой власти и его можно будет использовать». Но и этой видимости не было.

Самара продержалась всего четыре месяца; первые три месяца были временем успехов и больших надежд; последний — временем агонии фронта. В истории всего Белого движения на Востоке России эти четыре месяца имеют, конечно, большое значение. Поволжский фронт прикрывал работу Сибири и Урала, дал значительную материальную часть для борьбы уральцам, Оренбургу, Уфе; наконец, дал золотой запас в 650 000 000 рублей.

Для нас, участников борьбы на Волге в рядах так называемой Народной армии, самарские дни, когда мы были «детями Учредилки», как пелось в «Самарском шарабане», несмотря на печальный конец, являлись самыми отрадными воспоминаниями в течение последующих лет борьбы. Это было время юности движения, со всеми радостями, надеждами и огорчениями; время, когда мы вовсе не вникали в политику, а работали как умели, лишь бы иметь успех на фронте.

Фактическую сторону событий четырех самарских месяцев я излагал в общих чертах, как она осталась в памяти, и, несмотря на отсутствие сейчас документов, считаю, что в этом не грешу. Ибо факты, разговоры переживались и хорошо