являлся сиротой от рождения. Он взял слово «безродный» себе за имя, поскольку часто его слышал в свой адрес. Этот ребенок одной ночи страсти всюду ходил за старшими, его авторитет старожила был непререкаем — и все его принимали. Говоря о младших, Безродный с презрением произносил «мальцы», и лишь его привязанность к «Мэри Поппинс» указывала на истинный возраст, ну и еще ночи, когда он просыпался мокрый от слез, и не только. На следующий день ждал «плащ ссыкуна» в снегу и на солнце — до изнеможения, — однако Безродный не переставал, а Лягух торжествовал.

Последним в Дозоре был Синатра. Природа одарила этого красавца пышным телом, и лишь богу известно, где он такое украл, если подумать о худобе остальных мальчишек. В шестнадцать лет он выглядел на двадцать и заявлял, что является потомком знаменитого певца. Его мать рассказывала, что божественный Фрэнк заблудился со своим оркестром во время турне по Франции одним ненастным богом забытым днем. Она приютила его, слово за слово — и они вместе запели, прижавшись друг к другу у камина под ритм дождя — снова этот чертов ритм. Наш Синатра родился от голоса, грозы и, наверное, безумия: его мать быстро упекли, после того как она станцевала голышом на главной деревенской площади. Стоило только ему напомнить об этом эпизоде или предположить, что Голос, наверное, никогда не спал с продавщицей из Фижеака, а может, даже никогда не бывал в том регионе, обыкновенная невозмутимость нашего друга обращалась в невероятный гнев. Уверенный, что отец приедет за ним, Синатра отправлял письма в неизвестность. Наверное, они терялись, поскольку никто не приезжал. Тогда, говорил Синатра, он сам уедет однажды. Прямо в Лас-Вегас.

— И что ты будешь там делать? — бесконечно выспрашивал Безродный. — Искать золото?

— Золото ничего не стоит в Америке. У них его там столько, что на дороге валяется.

Тогда глаза Безродного округлялись и наполнялись золотыми мечтами.

Сверхзвуковой «бум». В этот раз на свежем воздухе, без преград, звук отозвался со всех крыш. Наконец-то я узнаю.

— Что это за шум?

— Какой шум?

Они с давних пор слышали его так часто, что уже не замечали, словно ход самого времени или дыхание, и я мог сколько угодно описывать, настаивать — никто не понимал, о чем я говорю. Пришлось дождаться следующего дня, чтобы наконец-то получить объяснение. Узнав об источнике звука, сначала я разочаровался, однако позже мы извлекли из этого выгоду.

Я уже собирался повернуться и нырнуть обратно в глубины приюта, как вдруг Эдисон подскочил к самодельному приемнику.

— Все по местам!

Безродный пискнул от возбуждения и прильнул к радио. Звук включили на полную громкость. Приемник плевался снежными порывами и свистел на все лады, проникающие сквозь пространство.

— Что происходит? — спросил Проныра.

— К «Границе» движется русская ядерная ракета.

— Приступить к уничтожению.

Проведя пальцами по кнопкам, Эдисон погрузился в волновой поток, который вселенная обрушила на нашу крышу.

— Ловим волну командования…

Остальные ждали, подняв глаза к небу. Безродный затаил дыхание. Вдруг падающая звезда перечеркнула ночь, и Эдисон объявил:

— Ракета обезврежена.

Я хотел было посмеяться над их ребячеством, как вдруг поймал на себе взгляд Проныры. Его глаза, по обыкновению, говорили мне «тс-с-с», только тверже, а потом Проныра кивнул на Безродного. Закинув голову, малыш по-прежнему смотрел в небо — в небо, полное звезд, стекающих ему на щеки. Мир без угроз, мир длинных, как волосы его матери, галактик. Никто, кроме Безродного, не верил в ракеты. Остальные потакали хрупкой наивности, которую сами утратили однажды утром, даже не понимая как. Дозор был не игрой, а заговором. Мошенничеством, общипанным кроликом, которого группа фокусников-любителей вытаскивала из шляпы для девятилетнего мальчика. И многие музыканты скажут вам, что подниматься на сцену ради тысячи зрителей гораздо проще, чем играть для одного. Редко выпадает шанс разочаровать тысячу человек.

— Замечательно. Я хочу вступить в ваше общество. Что нужно сделать?

— Достаточно просто попросить, — ответил Проныра.

— И все?

— Да.

— Тогда я прошу вас включить меня в ряды общества.

— Отказано.

Тут я, шестнадцатилетний подросток, который не проронил ни слезинки после того, как горящий шар поглотил его родителей, чуть не расплакался.

— Почему?

— Потому что ты шестерка Сенака, — сказал Синатра, достав из кармана расческу и причесавшись. — Вот почему.

— Я не шестерка Сенака!

— Ну, его любимчик, талисман, фаворит. Нам тут шестерки не нужны.

Я подскочил к Синатре. Я учился драться по учебнику: на картинках противник в ужасе охал и ахал. Синатра учился драться на улицах. Его восхитительный удар, достойный американского боксера, мгновенно свалил меня с ног. Синатра склонился надо мной, сжав кулаки, словно Мухаммед Али: «Сонни Листон на полу, он пытается встать», обратный отсчет судьи. Я смотрел тот бой с папой вопреки маминым запретам: это слишком жестоко для него, ну нет, дорогая, оставь его в покое, он уже большой — один, два, три, — смотри, сынок, это победа угнетенных, отверженных, маленьких людей. Резиновый привкус во рту, запах ринга, нечестный бой, кровь — семь, восемь, девять, — Эдисон удерживает Синатру, собирающегося закончить начатое, сверхзвуковой «бум» вдалеке, крики толпы — десять, — и я отключился.

Моя бабушка-англичанка говорила: не понимаю я вас, французов, с вашей манией определять род. Вы путаете мужское и женское. Вы ослеплены красотой и культивируете скуку. Например, вы говорите «машина». Для настолько кубической и скучной вещи больше подходит мужской род. И в то же время вы называете поцелуем чудо, которое может продлиться всю жизнь. Надо говорить в женском роде. «Он запечатлел поцелую и завел машин», — так ведь красивее?

— Эй, пятьдесят четвертый, просыпайся.

Также моя бабушка говорила: больше всего на свете я люблю две вещи. Лгать и заниматься садоводством. Мне настолько нравится лгать, что даже сейчас я соврала: я ненавижу садоводство. Лгать гораздо полезнее. Запомни это, Джозеф.

— Он бредит о своей бабуле. Я же говорил, ты слишком сильно треснул.

— Я слабо бил. Пощечина — не больше.

Я едва знал свою бабушку. Она лгала врачу, когда тот спрашивал, где болит, когда щупал ее грудь во время годового осмотра. Она говорила, что не болит, поскольку, когда тебе щупают грудь, — это не proper[8] для англичанки, она знала, к чему это может привести. И даже если вас щупает врач, это ничего не меняет. И тогда она ответила «нет», проглотив боль в правой груди с той же невозмутимостью, на которой держатся империи, — у нее нигде не болит. Несколько месяцев спустя она умерла. Мне было шесть. Мама объяснила, чем болела бабушка, и я годами боялся, что грудь прикончит и ее.

— Мама!

Я открыл глаза и сел