Раздался телефонный звонок. Потом звонок в дверь. Потом звонок на урок.

Я вошел в класс. Дети встали с солдатским грохотом.

— Здравствуйте, Александр Сергеевич Пушкин, — хором произнесли дети и продолжили приветственную речевку. — Не то беда, что ты поляк. Костюшко лях, Мицкевич лях!

Все. Никогда Пушкина до конца не читают. Да он, собственно, никогда до конца и не писал.

Хладнокровным и цепким штурмбанфюрерским взором я обозрел или оглядел класс учеников. Гжегож Лято целился в меня из рогатки. Стась Жмуда качал под партой мускулы. Юзек Касперчак и Полина Домарская дулись друг на друга. Но целомудренно и светло рука лучшего ученика Ежи Шармаха скользила под юбку по бедру лучшей ученицы Ирены Киршенштейн (по папе) — Шевиньской (по маме).

Ядвига — гортанная моя утрення песнь. Ядвига — слава моя и знамя, солнечное, национальное, красно-белое, как наполовину окровавленная простыня. Ядвига — это яд, венен, отрава, пуассон. Не угодно ль пуассон, любимая? Не угодно ль пуассон, любимый?

Ну-с, все в порядке. Пора начинать первый урок.

— Дети…

— Что-о-о? — отозвался кто-то басом.

— Дети, сегодня мы продолжим анализ моего романа «Евгений Онегин». Лято, у тебя вопрос?

Мне показалось, что маленький передовой ученик Лято поднял руку. Он действительно поднял левую руку с рогаткой, а правой оттянул резинку.

— Почему вы написали, что москаль Онегин злобно оскорбил польского поэта Ленского, а потом еще зверски убил с издевательскими словами «Дохнула буря, цвет прекрасный увял на утренней заре, потух огонь на алтаре!»? Вы стреляли в Польшу?

— Друг мой, видишь ли, дело в том, что Володимер Ленский был украинским поэтом.

— А-а, — ученик Лято опустил рогатку и, удовлетворенный, опустился сам.

— Рассмотрим кульминационную главу восьмого моего романа. Шевиньская!

Ирена, всегда готовая, с улыбкой поднялась, одновременно поправляя прическу, оправляя юбку, шлепая соседа по рукам, бросая победоносный взор на какую-то обозленную девчонку, вспоминая маму и ее третьего мужа, оценивая свой внешний вид со стороны, думая, как ей пережить — вместе с родиной или отдельно — сей сложный исторический период и представляя свое будущее, как хорошо бы весьма обеспеченное и с двумя или тремя детьми. Вот. А вы говорите Юлий Цезарь, Юлий Цезарь.

— Иреночка, напомни нам, пожалуйста, чем окончилась тридцать девятая пьесенка, освоенная нами на предыдущем уроке.

— Пожалуйста.

«На синих иссеченных льдах

Играет солнце; грязно тает

На улицах разрытый снег.

Куда по нем свой быстрый бег».

— Ну и как? В этой контрастной окраске ломкого марта, в этой недомолвленности пьесснки ты почувствовала волнение, как от внезапно прерванного вздоха?

— Да, пан Пушкин, — раскраснелась Иренка. — Это просто как-то удивительно. Такое созвучие моему сердцу… когда, сперев у отчима ключи от полуразбитого «Вольво», суешь их в заржавевший замок драндулета, ругаешь себя на чем свет за переусердствование перед зеркалом, думаешь — а вдруг он не дождется, заглядится на какую-нибудь прошмадовку, плюнув на чертову колымагу, по бурой снеговоде, сапоги текут, колготки промокли… пан Пушкин…

— А я хочу сказать, — подала голос Полина Домарская, — что ваши слова «грязно тает на улицах разрытый снег» несут в себе дополнительный смысл. А именно: в них чувствуется прямой укор муниципалитету нашего города, из рук вон плохо организующему уборку улиц в зимний период. Не пройти, не проехать. Пани мэру Шимановской следовало бы обратить самое серьезное внимание на это вопиющее следствие общей безалаберности, царящей на… не взирая… в атмосфере глобальной международной обстановки…

Она захлебнулась в оборотах и закашлялась.

(Ядвига Шимановская или просто моя Яська объявила перерыв, перерыв, господа, на час, но, пани мэр, подбежал тут же в кулуарном толковище самый нервный, как же с финансированием проекта памятника Копернику, ведь это же важно, люди пятьсот лет ждут, помилуйте, у меня всего час, я должна успеть к парикмахеру, к ювелиру, но, пани мэр, вопрос выброса снега в Вислу или Дунай имеет принципиальное экологическое, господа, черт вас возьми совсем, депутаты, имейте совесть, у меня сегодня сва-дь-ба, я выхожу за-муж!)

Закашлялась, значит.

Я обратился ко все понимающим глазам Ирены и Ежи:

— Сороковая пьесенка — очень страшная, вся на нервах.

Стремит Онегин. Что такое? Как стремит? В каком смысле? Какой такой Онегин? А!

Куда на нем свой быстрый бег

                  ХI.

Стремит Онегин? Вы заране

Уж угадали; точно так:

Примчался к ней, к своей Татьяне

Мой неисправленный чудак.

Идет, на мертвеца похожий

С зеленой и влюбленной рожей…

То есть нет —

Нет ни одной души в прихожей.

Он в залу; дальше: никого.

Дверь отворил он. Что ж его

С такою силой поражает?

Княгиня перед ним одна,

Сидит, неубрана, бледна.

Письмо какое-то читает

И тихо слезы льет рекой,

Опершись на руку щекой.

Самый дикий ученик, да самый дикий ученик Станислав Жмуда вскочил, не выдержал, по-шляхетски вынул из ножен мускул. 

— Я клянусь, это любовь была![55]

(Стремит Ядвига к ювелиру. Покупать золотые кольца мне и себе. Я не знаю хода ее мыслей и чувств. Я не понимаю их. Все прекрасно. Мы сгораем друг по другу. Ювелир Ялоха протягивает. Какой размер пальца у вашего жениха? Прямо как у Пушкина. Ах он и есть Пушкин. С вас четыре миллиарда злотых. Что вы, что вы. Пустяки. Один поцелуй. Ах, поцелуй невесты — трепет. А почему вы дрожите? А когда вас мэром избирали, не дрожали? Ваш пальчик. Ваши пальчики. Ваши плечики. Почему нет? Почему с ума? Здесь просто темнее. Здесь просто золото ярче. Почему страшно? Это просто блеск золотых зубов. Как что я делаю? Как что ты делаешь? Называй меня просто Агик. Просто Агик, слышишь ты, пшецкая шлюха, коллаборациониста?!)

— Что ты скажешь, Ежи Шармах?

— Пан учитель, пан Пушкин, простите, я так волнуюсь… Этот приход Онегина. Я просто чувствую на себе, в себе, себя… Костер. Жгуче-холодный костер незнания, непонимания, ревности. «Ни одной души в прихожей». Как это верно. Идиот был ваш Писарев, что на вас собак спускал. Не только в прихожей. Вместе с сердцем все застывает в стоп-кадре предчувствия. Вы не добавили, Александр Сергеевич, но знаю, что подразумевали и сомнамбулические фигуры водочных спекулянтов на уголке, и рассыпанную помойку, и судорожную попытку угадать голос по телефону и то, что на душе у голоса, серые Голгофные