Дрянной, ненавистный город с бельмами-фонарями, который через один разбиты, с бесконечными вывесками пивных, зазывно привлекающими местных и тех, кому не посчастливилось здесь оказаться.

От работы мозг кипит, и чтобы отвлечься, чтобы расслабиться, и заснуть обычный трах не поможет — нужно нечто иное. Не алкоголь, не перепихон, а драка. Бой, чтобы в кровь, в мясо, до рассекаемой кожи, до самих костей. Своя боль, и чужая, бальзамом проливающаяся на мою, и успокаивающая.

Боль-успокоение.

Охренеть, да я философ!

— Парень, есть закурить?

— Нет.

— А если найду? — услышал привычный вопрос как из анекдота, как из бородатой шутки из девяностых.

Слабо замахнулся, и также слабо ударил торчка — тупо чтобы угомонился. Пусть приляжет, и отдохнет. Не он мне нужен. Где-то здесь был теневой клуб — единственная отдушина для таких, как я. Где можно отдаться бою, выбить из других, и из себя скопившуюся черную ярость.

Но ноги несут меня не к бойцовскому клубу, а к дому, в котором вырос — к пятиэтажке за сетчатым забором, у которого местные старушки выращивают цветы в клумбах-покрышках. Как в бреду поднимаюсь выше, и выше, пока не останавливаюсь у знакомой квартиры, и сам не понимаю, как нажимаю на дребезжащий звонок, а из квартиры слышится не просто звон, а мелодия.

К Элизе, кажется.

Не секу в классике, но вроде, она.

Вера открыла. Не удивилась, даже… обрадовалась мне? Да, обрадовалась. Глаза вспыхнули мимолетной искрой счастья, что именно Я пришел, что…

Что за черт?

— А ты неплохо проводишь время, да, Вера? Веселишься по полной… сестренка?

Мелкий обсос, взбесивший меня самим фактом своего существования ушел, а Вера стоит, и смотрит на меня. Просто смотрит, и мне снова мерещится в ее глазах та радость, с которой она открыла дверь.

На него она тоже так смотрела? Тоже радовалась, привечала? Позволяла себя целовать, и целовала в ответ, раздевалась перед ним — другим, и на члене скакала, наполняя комнату стонами… хватит, что за хрень?!

Мне какое дело?

— Не понимаю, почему бы мне стоило перед тобой отчитываться. Ты в полиции нравов работаешь? И вообще, Влад, я тебя не звала.

— Это мой дом…

— Это не ТВОЙ дом, а МОЙ, ясно? — прошипела Вера, обняв себя руками за хрупкие плечи — спряталась от меня, от всего мира спряталась. — Я прекрасно знаю, что тебя выписали из квартиры, так что не смей! Не смей считать мое своим!

Жадная.

И говорит быстро, глотает согласные, задыхается почти — так сильно ненавидит меня. А мне нравится чувствовать этот искренний вкус на кончике своего языка, и я как пьяница тянусь к ней, но замираю, не в силах коснуться пальцами ее кожи.

Замер, как дурак, ладонь в миллиметре от ее щеки, и божественно-прекрасно, дьявольски-ужасно ощущать ее жар, ее дрожь сомнений, испуга, и непонимания, непринятия, что прежней жизни не будет.

А вот я понял.

Что все, что я проклят.

И за это ненавижу Веру еще сильнее. За гребаный удар молнии прямо в сердце.

— Уйди, Влад, я устала. Завтра мне на работу, уже спать пора собираться. Визит окончен, всем спасибо, все свободны.

И нужно бы убраться, я и сам не понимаю, зачем пришел сюда. Никакой ностальгии, никаких теплых воспоминаний, которые бы согревали меня вдали от дома, да и не мой это дом. Здесь Вера права: мать отказалась от всех прав на меня, отец выписал меня, и выписался сам, и дом мой в другом месте.

А вот в каком — не знаю.

— Налей мне выпить, — сказал, садясь на неудобный стул у окна.

— Я сказала, чтобы ты ушел!

— А я сказал: налей мне выпить.

Вот оно! Вот зачем я пришел — насладиться ее ненавистью, плещущейся в ее глазах, как вино в бокале. Кроваво-красная, с лиловыми нотками и золотыми бликами, горько-сладкая ненависть.

— Сукин сын! — выплюнула Вера, и развернулась к чайнику. Движения ее резки, она в таком же бешенстве от меня, в каком и я от нее. Резко выплескивает воду из фильтра в чайник, разлив половину на столешницу, оборачивается, и смотрит как хищная птица.

— Чай? Кофе?

— Виски.

— Иди в бар, там нальют, а я не алкоголичка. Либо чай, либо кофе, либо проваливай к черту!

— Странно, что ты не алкоголичка, с такими-то генами…

— Не смей! — прошипела, подскочив ко мне вплотную, руку занесла, как для удара, для пощечины, и я жду ее. Пусть ударит, пусть врежет мне, хоть так почувствую ее прикосновение, на котором помешался, как конченый псих. — Не смей, слышишь?

Слышу.

Я под гипнозом, я в нирване-чистилище когда Вера близко. Вдыхаю ее чертов аромат восточных цветов, и кроет с новой силой.

Я гребаный маньяк, я точно проклят.

И я ее хочу.

— Кофе, — хрипло выбрал, вспомнив ее вопрос. Кажется, я успел наговорить еще что-то, забыв о планах быть с ней милым, чтобы ударить побольнее. — Не обижайся, Вера, характер у меня дерьмовый.

— Это ты дерьмовый! А я, было, подумала, что ты изменился, наивная.

— Люди не меняются, — рассмеялся ее искреннему возмущению, — запомни это. Что выросло, то выросло, а все изменения чаще всего — притворство. Зазубри эту истину, и жить станет намного проще.

Не поверила, Вера даже не слушает меня. Открыла банку растворимого кофе, поставила передо мной, и также громко, выплескивая кипяток, опустила чашку.

— Кофе, сахар, угощайся. И уходи, у меня не ночлежка. Не понимаю, зачем ты явился!

— А ты гостеприимная. Ладно, я же извинился…

— Ты не извинился! — поправила Вера, успокаиваясь. Села напротив, барабанит пальцами по столу нервно. Сжать бы ее пальцы в ладони так, чтобы больно стало обоим.

Какого хрена я один должен париться?

— Извини.

— Не извиню.

— Как хочешь. А пришел я… не знаю, гулял, решил навестить дом, в котором вырос. Я и не знал, что встречу такой прием.