Шрифт:
Закладка:
– Ты что… снова выпиваешь? – спросила тетя.
– Нет, – ответила я.
– Вот и ладно… Вот и слава богу! Раз взялась месяц помогать мне, обещай, что не умрешь до конца этого срока. Я с большим трудом договорилась с твоим дядей. Ты же можешь сделать это ради меня?
Я хотела сказать «нет». Сказать, что не могу. Хотела сказать, что лучше лягу в психушку. Однако где-то в самой глубине ее слов, как всегда, было что-то особенное. Нечто такое, что в конце концов обезоруживало меня. Быть может, любовь, которую она проявляла ко мне. А может, грусть, с которой она, плача, тогда обнимала меня. В неприкрытой печали всегда есть что-то мистическое, святое и убедительное. И иногда она может стать ключом к закрытому сердцу другого человека. Я чувствовала, что тетя уже давно молится за меня, и из страха, что я соберусь покончить с собой, она который день подряд звонила мне по утрам и вечерам. В глубине души засаднило, когда я поняла, что в мире есть человек, искренне желающий, чтобы я жила. Боль обожгла так, как если бы гниющую рану посыпали крупною солью. И, возможно, я предпринимала заранее обреченные на неудачу попытки (точнее, из всех возможных способов попрощаться с жизнью я не воспользовалась самыми надежными, например, выброситься с пятнадцатого этажа высотки) и до сих пор жива именно благодаря тете. Вот что я поняла, но не хотела признать.
Пытаясь сдержать икоту, я не сразу смогла ответить, слова давались с трудом.
– Хорошо… Раз обещала – выполню; даже если соберусь умирать, месяц как-нибудь потерплю.
– Вот и ладно, так месяц за месяцем время бежит, и все мы когда-нибудь умрем. И я, и ты…
Мне нечего было возразить. Только резко осознала, что никогда не задумывалась о смерти тети. Что будет, если ее не станет?.. Странно, что я подумала об этом впервые, ведь ей уже больше семидесяти. Мне стало нестерпимо больно. Если еще и тетя умрет, то на свете не останется никого, кто по-настоящему желал моей жизни. И, следовательно, исчезнет последнее, дарившее мне надежду. Когда в старших классах я совершила первую попытку самоубийства, тетя примчалась ко мне первая и, крепко сжав в объятиях, плакала, причитая: «Ах ты моя бедная, ты моя несчастная…» Однако если бы мне пришлось застать ее смерть, я, наверно, даже не смогла бы заплакать.
– Тетя… пожалуйста… помолись… чтобы мне не захотелось умирать… – попросила я.
– Ну конечно молюсь. И утром, и вечером… старая уже я… Ты, Юджон, пожалела бы меня. Тебе нужно простить. Не ради кого-то, ради самой себя. – Она впервые заговорила со мной о прощении. Почувствовав идущее от меня напряжение, она чуть помедлила и договорила: – Я хочу сказать, чтобы ты больше не позволяла случившемуся управлять тобой. Избавься от уголка, который занимает тот подлец в твоем сердце. Говорю тебе, избавься от него! Прошло уже почти пятнадцать лет, теперь все зависит только от тебя. Тебе ведь тоже уже тридцать…
Она упомянула возраст так, будто обращалась к пятнадцатилетней девочке. Я промолчала.
Синий блокнот 06
Нас с Ынсу отправили в детский дом. С тех пор мне приходилось постоянно сражаться, словно странствующему воину, и нельзя было спокойно сомкнуть веки по ночам, точно стражу демилитаризованной зоны на границе Севера и Юга. Возвращаясь из школы, я заставал голодного Ынсу в синяках – пользуясь его слепотой, у него отнимали обед. Я находил тех, кто издевался над братом, и устраивал карательные разборки, пока у обидчиков не начинала идти кровь, и в тот же день бывал жестоко, до кровоподтеков, избит начальником детдома. Там я считался самым проблемным воспитанником и источником всяческих неприятностей. На следующий день, пока я был на занятиях, те, кого я поколотил вчера, вымещали злость на Ынсу, а я, вернувшись, опять отделывал их по полной, а потом меня остервенело лупил начальник… Таким образом три группы день за днем, не зная усталости, занимались карательными разборками и мстили. Казалось, это было время моей практики, когда я постепенно, одно за другим, освобождал внутреннее насилие и крики, ложь и бунт, а также ненависть, которые уже блуждали по моим венам вместе с кровью, наследством отца. Я был чудовищем, но по-другому не смог бы выжить. Если бы не моя звериная сущность, я был бы никем. И однажды к нам пришла мать.
Я понял, что не сдержал обещания…
Так начиналось письмо. Оно пришло примерно через неделю, когда мы с тетей собирались поехать на следующую встречу к Юнсу в сеульский изолятор. Настроившись по-боевому, со своей неизменной упертостью она намеревалась навестить его, независимо от того, захочет он этого или нет… Наступил новый 1997 год.
Сияющая тетя протянула мне письмо, пришедшее на адрес монастыря. Я же становилась все увереннее в том, что и мне нужно свидание с этим типом, правда, по несколько иным причинам. До сих пор не могу точно сказать, понимала ли я, что желание встречи с ним означало, по сути, встречу с самой собой.
Забыл, что в своем письме к Вам я попросил встретиться с той певицей – главной героиней фестиваля студенческой песни, исполнившей государственный гимн на открытии профессиональных бейсбольных игр в 1986 году. Моему младшему брату, которого уже нет на этом свете, очень нравился ее голос. Он обожал гимн. Мне подумалось, брат обрадуется на небесах, когда узнает, что я встретился с ней лично. Я вовремя не сообразил, что приходившая на первую нашу встречу посетительница была той самой певицей. После карцера у меня опять возникла отчаянная мысль сжечь мосты, чтобы положить конец всему. Однако, вернувшись в камеру, я подумал, что брату едва ли понравилось бы такое хамство. Возможно, я ошибался, считая, что скорая смерть дает мне право творить все, что вздумается. Простите меня. А еще ваше белье очень теплое!
Вот такое коротенькое письмо. Тетя торопливо шагала в сторону тюрьмы. Естественно, она не могла пойти туда одна, ведь именно желание увидеться со мной – бывшей певицей, которую так любил его брат, – было главным поводом для написания этого послания. У входа мы подождали офицера Ли, курирующего свидания с католическими представителями, и вместе вошли в здание.
– В прошлый раз, когда увидел вас впервые, глазам своим не поверил… Надо же! В студенческие годы я был вашим фанатом… Юнсу на обратном пути в камеру сказал мне, что вы – та самая певица, спевшая нашумевшую в свое время песню «В страну надежды». Большая честь встретиться с вами!
Бывало, на улице, или при оформлении кредитки в универмаге, или в самолете меня узнавали по внешности или по имени. Песню я записала около десяти лет назад, пластинка разошлась мгновенно, и я повсюду ездила с концертами, куда меня только ни приглашали. Поэтому было даже приятно, что по прошествии стольких лет меня все еще помнят. Хотя, если честно, не знала, радует меня или огорчает, что узнавшие меня были именно здесь, в тюрьме.
– В тот день я поделился с супругой, что вы теперь с сестрой Моникой будете навещать заключенных, и она растрогалась до глубины души. Говорит: «Ну надо же, какая молодец! Никогда бы не подумала, что такие яркие личности способны на столь благородные поступки!»
