нашей культуры как некую суть кода, но ведь она проявлялась в неэкстремальном мире. А если мир становится экстремальным, то наша экстремальность может проявиться в том, что мы начнем возвращаться к традициям.

ДО: Это было бы хорошо. Просто мы всегда скорее проявляли себя не как радикальные консерваторы, а как радикальные новаторы. Имея раскол, потом послепетровский XVIII век, потом большевизм, мы получили огромную историю радикального новаторства. Может быть, это внезапно изменится. Но это предсказать нельзя, и рассчитывать на это, конечно, не стоит. Об этом можно только помечтать.

ЭБ: Радикальнейший традиционализм. Новаторство наоборот. И я еще раз повторю: может быть, именно в этом есть проявление нашей радикальности.

ДО: В качестве программы минимум я хотел бы надеяться на то, что мы или сама жизнь смягчит наиболее деструктивные для нас вещи. Может быть, что-то окажется перевернуто в нашу пользу, какие-то непредставимые для нас сейчас сочетания. Приведу пример: 1980-е годы, молодежные неформалы, рок-музыка, новый стиль, новый образ жизни. Тогда это считалось страшно скандальным. Прошло 20–30 лет, и мы увидели, как многие люди, которые происходят из этой культуры, вдруг оказались православными священниками. Они оказались очень консервативными деятелями. При этом они не потеряли значительную часть того стиля, который у них был тогда.

ЭБ: Нет, они остались панками, как Петр Мамонов. Просто он свой панк развивал и доразвил в правильном направлении, не в сторону «а еще попробуем каких-то новых наркотиков», а в сторону «а мы попробуем еще таких духовных практик, по сравнению с которыми наркотики отдыхают». Потому что Православие – трансформатор сознания посильнее любых наркотиков.

ДО: Да-да, мы увидели подобную трансформацию и у Петра Мамонова, и у Константина Кинчева.

И покойные уже, к сожалению, отец Дмитрий Смирнов и отец Всеволод Чаплин – это тоже были люди из абсолютно неформальной среды. А потом они стали буквально звездами консервативного протеста против современного мира.

ЭБ: При этом оставаясь радикальными персонажами, и один и второй – это очень хорошие примеры.

ДО: Да, но в условном 1984 году никто бы не мог себе представить, что такое сочетание возможно. Я помню, как в 2014 году меня поразило вот что: в Севастополе на сцене вместе с Владимиром Путиным и адмиралом Черноморского флота стоит байкер Хирург. В кожаной куртке, с бородой, с длинными волосами, весь в заклепках – в настоящем байкерском прикиде. Я подумал: «Кто бы 30 лет назад, в перестройку, мог представить, что байкерское движение возможно в таком контексте? Рядом с главой государства и адмиралом Черноморского флота. При этом не теряя своего стиля». Это невозможно было вообразить, считалось, что в лучшем случае человек побреется, пострижется, галстук наденет, перевоплотится. С точки зрения консерваторов того времени, преподавателя Нины Андреевой, автора статьи «Не могу поступаться принципами», Егора Лигачева, рок – это духовный СПИД. Они не могли себе представить, что придет такое время, когда те люди, которых они разоблачали, не теряя себя, окажутся… их наследниками. В отличие от комсомольцев… И поэтому я думаю, что часть новых образов и идей неожиданно может трансформироваться так, что мы увидим, к примеру, консервативных феминисток. Я сейчас фантазирую, но мы не можем себе представить будущее. Но каким-то образом новое соединится со старым и превратится во что-то совершенно иное.

ЭБ: Да. И такое переплавление – это тоже русская история, русский код. Парадоксальное изменение, заимствование, которое становится органикой. Даже на уровне термина можно попробовать это осмыслить: парадоксальное заимствование.

ДО: Резюмирую сказанное. Мы не сможем полностью закрыться и защититься от тех новых идей или новых стилей, которые сейчас нас раздражают, но есть надежда, что через 10–20–30 лет те вещи, которые нам не нравятся, вдруг перевернутся и окажутся нам родными. И на новом уровне продолжат ту русскую культуру, которую мы от них сейчас защищаем. Вот на этой ноте можно и закончить.

Разговор с Андреем Кончаловским

ЭДУАРД Бояков: Андрей Сергеевич, можно ли считать русскую культуру частью европейской культуры или она абсолютно суверенна, потому что принадлежит другой цивилизации?

АНДРЕЙ Кончаловский: Понятие «культура» каждый воспринимает по-своему. Часто под ним понимают творения искусства или манеры воспитанного человека. Но оно имеет и более глубокие смыслы. Американский социолог Лоуренс Харрисон[26] дал такое определение: «Культура – это логически связанная система ценностей, установок и институтов, влияющих на все аспекты личного и коллективного поведения».

Эти ценности и убеждения обязательны для человека данной культуры. Культура – это этический код, ментальность, нравы, то есть все то, что в обиходе называется национальными особенностями.

Любая культура как система ценностей определяется тремя факторами: климатом, пространством и религией, которые формируют ее в течение тысячелетий.

Климат регламентирует форму существования человека: от него зависит время, которое мы затрачиваем на труд, чтобы прокормить себя, он определяет количество знаний, которые нужно применить, чтобы взрастить урожай. Труд во многом обуславливает философию людей. Есть общества, где труд – это способ выживания. И есть общества, для которых труд – лишь одна из форм жизни.

Пространство – это конкретная территория, на которой и за которой на определенном расстоянии друг от друга проживают соседи. Между ними всегда существует некое взаимопроникновение, диффузия.

Третий фактор – это религия. Религия определяет отношение человека к самому себе, к своим грехам. Она играет первостепенное значение в формировании этики нации.

Когда эти три фактора совмещаются, завариваются в общем котле, получается то, что мы называем культурой.

ЭБ: Рассуждая о климате, вы имеете в виду формирование культуры средиземноморской ойкумены, прежде всего, в любимой вами Италии?

АК: Идея о климате, на мой взгляд, универсальная. Она относится не только к Италии, которая не имеет прямого отношения к русской культуре, – наши страны климатически не соотносятся. Если говорить о Европе как об источнике русской культуры, то в первую очередь следует думать о Греции, точнее, о Византии, из которой к нам и пришла религия.

Здесь прослеживается определенный византийский вектор движения в пространстве. Можно даже утверждать, что греков и латинян разделяет занавес, ведь религия – это инструмент самоидентификации. Россия, безусловно, отделена и от Китая, и от Запада. Мы в каком-то смысле уникальны. Как говорил Ключевский, «мы вольнодумничали по-старообрядчески, мы вольтерьянствовали по-аввакумовски».

ЭБ: Отталкиваясь от сказанного, попробуем сформулировать принципы русского культурного кода. Что отличает русский генокод?

АК: Русская культура – это крестьянская культура, которая, в отличие от европейской, не переросла в буржуазную.

ЭБ: Получается, что генокод русской культуры скрыт в почве? Земля определяет нашу судьбу, нашу ментальность?

АК: Прежде всего,