За Орасио ответил отец:

— Так ведь уже ясно, кума… Он обязательно женится, иначе мы…

Сеньор Висенте решил последовать примеру Жоакима и тоже вставил свое слово:

— Вот это мы и хотели узнать. — И, повернувшись к жене, добавил: — Верно я говорю, старуха?

Немного погодя они вышли. Сеньоре Жертрудес, уже успокоившись, заметила:

— Никогда не видела такой спешки! Прямо с ножом к горлу пристали!..

— Бедняги! — пытался оправдать родителей Идалины дядя Жоаким. — У них куча детей, и им до смерти хочется, чтобы в семье хоть одним ртом стало меньше.

Сеньора Жертрудес поставила на стол тарелку для сына:

— Наверное, ужин совсем холодный… Так как же ты все-таки решил: пойдешь к Валадаресу?

Орасио утвердительно кивнул головой. Мать окончательно успокоилась.

III

Горная цепь тянется с северо-востока на юго-запад, как огромный отросток другого, еще более мощного хребта, оторвавшийся от своего ствола. Это красиво извивающееся чудовище из сланцев и гранита тут вздымается, там опускается, чтобы затем снова подняться в броске змеи, которая хочет ужалить солнце. Горная цепь похожа на гигантскую сороконожку. Между ее лапами-отрогами образуются глубокие извилистые ущелья, где зарождаются реки и вечно шумят водопады.

Если смотреть на этот горный массив сверху, он напоминает сказочного дракона. Видны протянутые в стороны бесчисленные лапы и зазубренный горб чудовища. Вблизи можно различить плоскогорья, местами гладкие, лишенные неровностей, местами испещренные складками. Горные вершины как бы сторожат эти пустынные владения. На плоскогорьях, среди пиков, человек кажется ниже древнего дрока или вереска. Когда солнце освещает долины и горные склоны, тут и там ложатся мрачные тени: их отбрасывают молчаливые утесы и величественные скалы, все эти суровые каменные громады, стражи и хозяева горного края.

Человек обосновался здесь сначала в долинах, затем стал подниматься на пятьсот, на восемьсот, на тысячу метров. Но выше человек уже не строил себе жилья, там он только пас скот. Так большая горная цепь с ее тайнами была завоевана не воинами, вооруженными пращами, копьями и арбалетами, а пастухами.

С апреля, если снег уже сошел, или с мая, если зима затянулась, — наверху слышится перезвон колокольчиков и бубенцов. Это означает, что в горах наступила весна. Приятно еще холодным утром лежать, завернувшись в одеяло, и слушать эту музыку. Но нет, нельзя!

Каждый пастух пасет овец или коз, принадлежащих, трем, Четырем, пяти хозяевам, и каждый хозяин поочередно проводит неделю на пастбище. А вернувшись, берется за мотыгу — ведь на склонах гор не только разводят скот — две-три дюжины голов, — но и обрабатывают пашню — два-три небольших клочка земли. Батраков здесь нанимают редко: поденщик на поле обходится куда дороже, чем наемный пастух.

Стада уходят на пастбища и возвращаются только в июне — для стрижки, затем их снова угоняют, и музыка колокольчиков снова слышится внизу, лишь когда осень начинает золотить листья каштанов…

В этот раз, впервые в его пастушеской жизни, Орасио не нужно было вставать на заре. Скот Валадареса уже три недели пасется в горах, и он найдет стадо к вечеру на Наве-де-Санто-Антонио. Орасио слышал, как старые отцовские часы пробили шесть, потом семь; слышал, как мать хлопочет на кухне, как отец выходит из дому, и продолжал лежать. К нему вернулись вчерашние думы; утром все представлялось более трудным, более мрачным. Только в девять, позевывая, Орасио поднялся. Вынул все, что у него было в карманах поношенного костюма, в котором он вернулся из армии, надел свою старую пастушескую одежду, натянул грубые чулки из овчины. Когда он привязывал их, ему показалось, что он привязывает себя — не к грязной шерсти, еще сохранившей пятна крови, а к чему-то неизбежному, что его порабощало. У матери был готов горячий суп, и она налила ему полную миску. Он поел, надел широкополую шляпу, приладил на плече котомку и плащ, взял посох и свистнул собаку.

— Ну, прощайте! — сказал он матери.

— С богом, сынок!

Мать на мгновение застыла, наблюдая, как он уходит, а он уже с порога еще раз свистнул, властно, нетерпеливо.

Пилот вынырнул из темного тупика. Увидев в руках хозяина пастушеский посох, радостно завилял хвостом, поднялся на задние лапы и попытался лизнуть Орасио в лицо. Юноша, отмахиваясь от собаки, двинулся вперед, а Пилот завертелся вокруг него; он обезумел от восторга, словно эта уличка стала для него дорогой счастья. День был туманный, серый, печальный, но Пилот словно купался в солнечных лучах.

В доме Валадареса Орасио встретила хозяйка и положила ему в котомку ржаного хлеба, сыра и сала.

— Картофеля у тебя еще хватит, — сказала сеньора Лудовина.

Впереди, подняв хвост, бежал счастливый Пилот. Орасио злила радость пса. А Пилот продолжал вести себя так, будто жизнь для него только начиналась и была полна новизны и очарования. Орасио запустил в него камнем. Пес завизжал, повернулся и удивленно посмотрел на хозяина. Затем повалился набок и стал лизать ушибленную лапу.

Орасио очень хотелось еще раз поговорить с Идалиной, услышать ее, сказать ей, он сам не знал хорошенько, что именно, убедить ее и успокоиться самому… Но, подумав, что он наверняка встретится с сеньорой Жануарией, Орасио заколебался. Наконец все же решил, что не может уйти, не повидавшись с невестой.

На его стук вышел мальчик, один из братьев Идалины:

— Она на участке сеньора Васко.

— На каком?

— У самой дороги…

Орасио поспешил уйти, радуясь, что не видел сеньоры Жануарии. Пилот плелся теперь позади, опустив морду, поджав хвост и прихрамывая. Орасио вышел на дорогу. Участок сеньора Васко находился неподалеку от скромной часовенки Богородицы дос-Вердес. Орасио спустился по ступенькам, ведущим от обочины дороги к берегу Зезере. Фабрикант Васко да Гама Сотомайор путем наследования и скупки в тяжелые для мелких скотоводов и землевладельцев времена мало-помалу приобрел много хороших участков в долине. Некоторые он оставил себе, другие сдавал в аренду беднякам, иной раз даже бывшим хозяевам этих участков или их детям. Сотомайор был одним из наиболее уважаемых людей в поселке. Немало семей существовали только благодаря ему: одни разводили скот и продавали ему шерсть, другие, трудясь на фабрике, превращали эту шерсть в ткани и, наконец, третьи обрабатывали земли, которые Сотомайор приобретал на прибыль от своего предприятия.

В Мантейгасе у промышленников было много крестников: бедняки, прося оказать им эту честь, надеялись, что, когда дети подрастут, крестные отцы предоставят им работу у себя на фабриках. Больше всего крестников было у Васко да Гама Сотомайора. Первое время он часто