собирает урожай, сквайру, который только и делает, что охотится да ест, математику и физику люди, играющие в оркестре или выступающие с трибуны, могут показаться позерами, однако, когда они сами выражают свои потребности и желания, то замечают, что без позы не обойтись и им. Если же они останутся самими собой, то попросту потеряют дар речи. Иными словами, так называемая поза – это лишь технический прием, необходимый в определенных обстоятельствах. Поза отвратительна, лишь когда она неуместна: тот, кто позирует за обеденным столом, уподобляется генералу, который садится обедать со шпагой на бедре, или зубному врачу, который кладет бормашину рядом с прибором – чтобы показать, что она у него есть. Впрочем, не может же он всегда ходить без своих инструментов!

Притом что святой Бернард и святой Фома были такими же неисправимыми эгоистами, как и я; точно так же, преисполнившись решимости действовать по-своему, пренебрегали интересами и желаниями своих семей и всегда, любой ценой, избирали самый удобный для себя путь, – непонятно, почему непосильным трудом и лишениями они погубили себя, когда им было вдвое меньше лет, чем мне. Произошло это не потому, что они считали себя Божьими слугами, ведь и я считаю себя слугой творческой эволюции, что в конечном счете одно и то же и что делает меня таким же, в сущности, религиозным существом, как и они, существом, для которого еда, питье и рождение детей – лишь досадная необходимость по сравнению с тягой к более обширным и глубоким познаниям, к лучшему пониманию, к умению владеть собой и создавшейся ситуацией. Поэтому я не вижу оснований, почему бы и меня когда-нибудь не канонизировать. Быть может, так оно и будет.

Сам я – всего лишь литературный артист, но на звание писателя претендую в большей или, по крайней мере, более очевидной степени, чем любой литератор моего поколения. Ведь я черпаю свое вдохновение из древнего как мир библейского источника, когда считалось, что писатель, если он нечто большее, чем простой кондитер, – либо пророк, либо никто. Задумываться над мыслями писателя, даже если этот писатель глуп, – прекрасно, но поклоняться орудиям его труда, его приемам и уловкам, позе и стилю – омерзительно. Восхищайтесь всем этим, как вы восхищаетесь искусством каменщиков, плотников и скульпторов, которые выстроили вам собор. Но не заходите внутрь. И не служите благодарственный молебен.

Джозеф Конрад

(1857–1924)

Джозеф Конрад (настоящее имя Юзеф Теодор Конрад Коженёвский) вошел в историю английской и мировой литературы такими романами, как «Негр с “Нарцисса”», «Лорд Джим», «Сердце тьмы», «Секретный агент», «Ностромо» и др. Очерк «Размышления, навеянные гибелью “Титаника”» взят из книги Конрада «Заметки о жизни и литературе» (1926)

Размышления, навеянные гибелью «Титаника»

Следует, не без некоторой горечи, признать, что у покойного «Титаника» отличная пресса. Оттого, быть может, что я не имею обыкновения читать газеты каждодневно (не припомню, чтобы в моей комнате скопилось столько газет, как сейчас), от аршинных заголовков у меня почему-то подымается настроение – прискорбное следствие лихорадочной эксплуатации сенсационной «новости дня». По своим масштабам, неожиданности и последствиям, а также по тому отрезвляющему воздействию, какое оно должно оказать на самоуверенность рода человеческого, кораблекрушение это, как никакое другое, подпадает под довольно заезженное определение «Божьей кары».

Говорю это со всей подобающей случившемуся серьезностью, хотя не испытываю никакого желания, да и не считаю себя вправе, взглянуть на эту величайшую трагедию, в результате которой столько душ предстало перед высшим судом, с теологической точки зрения. Соображение это общего, никак не теологического характера. Второе же общее соображение вот какое: скорее явные, нежели тайные враги «владычицы морей» (еще одно заезженное словосочетание) едва ли очень расстроились в связи с тем, что по престижу величайшего в мире торгового флота нанесен столь ощутимый удар. Больше того, не далее как в тысяче миль от этих берегов некоторые печатные издания, поместив на своих страницах язвительные материалы готическим шрифтом, ничуть не скрывают своего удовлетворения.

Гораздо сложнее сказать, как расценивает произошедшее американский сенат. В каком-то смысле почтенные сенаторы великой державы, которые не мешкая понеслись в Нью-Йорк и принялись, грозя морю кулаками, ругать на чем свет стоит незадачливого «Ямси», внесли, уподобившись Шекспиру, комическую струю в кровавую трагедию, случившуюся со всеми этими нелепо погибшими людьми, что до последней секунды слепо верили в «спасительный» тоннаж, в голословные заверения рекламных агентов и узких специалистов, а также в трескотню газетчиков, расписывающих преимущества морских гигантов. Именно так: трагедия приобрела фарсовый оттенок. Поневоле задаешься вопросом: какие цели преследуют эти упивающиеся властью провинциалы? Должен, впрочем, попросить у своих американских друзей прощения за то, что назвал небожителей провинциалами. Я вовсе не хочу прослыть непочтительным, но если смотреть на могущественных сенаторов с берегов старушки Европы, да еще памятуя о стольких невинных жертвах, их исполинские размеры представляются несколько преувеличенными. И все же какие цели преследуют сенаторы? Что стремятся отыскать? Мы-то ведь хорошо знаем, что произошло. Пароход налетел на плавучую льдину (а не на гигантских размеров айсберг, как утверждают) и, продержавшись на воде два с половиной часа, вместе с многочисленными жертвами пошел ко дну. Неужто, понося несчастного «Ямси», проклиная и осуждая его, сенаторы смогут узнать нечто большее?

Ямси – поясню – это всего лишь код, который у меня приобретает символическое звучание. Я неплохо знаком с коммерцией, знаю ей цену и чрезмерной любви к коммерческим тузам не питаю, однако крючкотворство в духе диккенсовского Бамбла мне претит. Чем вызвано подобное рвение? Быть может, тем, что сенаторы негодуют: погибло ведь столько людей. Но на американских железных дорогах каждый год гибнет ничуть не меньше. Почему бы в таком случае сим государственным мужам не обрушить свой праведный гнев на собственные железные дороги, про которые нельзя с уверенностью сказать, то ли это средство передвижения, то ли азартная игра для развлечения американских плутократов. Или тем, что сенаторы преисполнены искренней и в целом похвальной решимости любой ценой докопаться до истины? Но ход расследования со всей очевидностью свидетельствует о том, что наидостойнейшие государственные мужи, хоть они и задают великое множество вопросов, обнаруживающих совершеннейшую девственность – я бы даже сказал, незамутненность – своих умов, не в состоянии постичь даже то, что им говорит помощник капитана. И пишут об этом американские, а не какие-то там европейские газеты. Даже столь нехитрый профессиональный жаргон, как, например, «в виду берега», вызывает полнейшее недоумение у слуг народа, которому никак не откажешь в живости восприятия. О том же, как сенаторы воспринимают вещи более сложные