Я хотел ему объяснить. Если б только я мог подойти, сесть хотя бы. Но я попробовал ему объяснить; он перестал смеяться и глядел на меня снизу.

— Ты хочешь, чтобы меня увезли? — спросил он.

— Тебе лучше будет, — я сказал. — Там будет спокойно, никаких волнений, ничего. Тебе будет лучше, Дарл.

— Лучше, — сказал он. И опять начал смеяться. — Лучше, — еле выговорил от смеха. Он сидел на земле и смеялся, смеялся, а мы глядели на него. Нехорошо. Как нехорошо. Будь я неладен, не понимаю, над чем тут смеяться. Нет человеку оправдания, если нарочно губит то, что другой построил в поте лица и что хранило плоды его труда.

Но не знаю, есть ли у кого право говорить, что — сумасшествие, а что — нет. Словно бы в каждом человеке сидит кто-то такой, кто превзошел и безумие и разум, и наблюдает разумные и безумные дела его с одинаковым ужасом и одинаковым изумлением.

ПИБОДИ

Я сказал:

— Конечно, когда прижмет, можно отдаться Биллу Варнеру, чтобы он лечил тебя, как бессмысленного мула, но, если ты Ансу Бандрену дал загипсовать себя цементом, у тебя, ей-богу, больше лишних ног, чем у меня.

— Они хотели, чтобы мне полегче было, — сказал он.

— Хотели, дьяволы, — сказал я. — Какого дьявола Армстид-то разрешил уложить тебя опять на повозку?

— Да уж оно ощутительно сделалось. Некогда нам было ждать.

Я только посмотрел на него.

— А нога нисколько не беспокоила, — сказал он.

— Разлегся тут и будешь мне рассказывать, что шесть дней ехал на повозке без рессор, со сломанной ногой и она тебя не беспокоила.

— Сильно не беспокоила.

— Хочешь сказать, Анса она мало беспокоила? Так же мало, как завалить этого беднягу посреди улицы и заковать в наручники, словно убийцу. Рассказывай. Расскажи еще, что тебя не будет беспокоить, когда тебе вместе с цементом снимут с ноги шестьдесят квадратных дюймов кожи. И не беспокоит, что до конца дней будешь хромать на одной короткой ноге, — если еще встанешь на ноги. Цемент, — я сказал. — Черт возьми, ну что бы стоило Ансу отвезти тебя на ближайшую лесопилку и сунуть твою ногу под пилу? Вот бы и вылечил. А потом бы ты сунул его шеей под пилу и вылечил всю семью… Кстати, сам-то он где? Что новенького затеял?

— Лопаты одолжил, теперь понес обратно.

— Вот правильно, — я сказал. — Конечно, ему надо одолжить лопату, чтобы похоронить жену, — а лучше бы прямо могилу одолжить. Жаль, и его заодно не положили… Больно?

— Можно сказать, нет, — ответил он. А у самого пот по лицу течет, крупный, как горох, и лицо — цвета промокательной бумаги.

— Ну конечно, нет. К следующему лету прекрасно будешь ковылять на этой ноге. И она не будет тебя беспокоить — нисколько, можно сказать… Считай, тебе повезло, что второй раз сломал ту же ногу.

— Вот и папа говорит то же самое.

МАКГАУЭН

Стою я за шкафом с лекарствами, наливаю шоколад, как вдруг приходит Джоди и говорит:

— Слушай, Комар, там у нас женщина хочет к доктору, я спросил, какого доктора ей надо, а она говорит: «Мне нужно к доктору, который здесь работает», — я говорю: «Никакого доктора тут нет», — а она все равно стоит и заглядывает.

— Что за женщина? — спрашиваю. — Скажи, чтобы поднялась в кабинет к Алфорду.

— Деревенская, — говорит.

— В суд ее отправь. Скажи, все доктора уехали в Мемфис на съезд парикмахеров.

— Ладно, — он говорит и собирается уходить. — А для деревенской — довольно симпатичная.

— Постой, — говорю. Он стоит, а я пошел и глянул в щелку. Но разглядел немного — только что нога у ней хорошая против света. — Говоришь, молодая?

— Для деревенской — прямо цветочек.

— Подержи-ка, — я говорю и даю ему шоколад.

Снял фартук, вышел туда. Очень симпатичная. И черноглазая — из таких, что может и ножом пырнуть, если обманешь. Очень симпатичная. Больше никого в зале не было; обеденное время.

— Чем могу служить? — я спрашиваю.

— Вы доктор?

— А кто же, — говорю. Она перестала глядеть на меня и озирается. Спрашивает:

— Можно, мы туда зайдем?

Было четверть первого, но я пошел и сказал Джоди, чтобы посматривал и свистнул мне, если старик появится, — он раньше часа никогда не приходит.

— Брось ты это, — Джоди говорит. — Вышибет он тебя под зад коленкой.

— Он до часа не приходит. Увидишь, когда зайдет на почту. Только смотри не проморгай, свистни мне.

— Что ты затеял? — спрашивает.

— Ты давай смотри. Потом расскажу.

— А меня потом не пустишь?

— Тебе тут что? — говорю. — Питомник, черт возьми? Следи за стариком. Я удаляюсь на совещание.

И ушел в заднюю комнату. Остановился у зеркала, пригладил волосы, потом захожу за шкаф с прописями, она там ждет. Смотрит на лекарства, потом смотрит на меня.

— Так, — говорю, — мадам. Какие у нас затруднения?

— Женские, — говорит, — затруднения. — И смотрит на меня. — У меня есть деньги.

— Ага, — говорю. — У вас есть женские затруднения или вы хотите женских затруднений? Если так, вы правильно выбрали доктора. — Ну, деревенские. Сами не знают, чего им надо, а когда знают, сказать не могут.

Часы показывали двадцать минут первого.

— Нет, — говорит.

— Что «нет»?

— Этого у меня нет, — говорит. — Вот в чем дело.

Смотрит на меня. — Деньги у меня есть.

Тогда я понял, про что она толкует.

— Ага, — говорю. — У вас что-то есть в животе, и вы этому не рады. — Деньги у меня есть, — говорит. — Он сказал, в аптеке продают от этого.

— Кто так сказал?

— Он. — И смотрит на меня.

— Не хотите выдавать имя, — говорю. — Который желудь вам в живот посадил? Он и сказал? — Молчит. — Вы ведь не замужем?

Кольца на ней не было. Но они там, может, и не слышали про кольца.

— Деньги у меня есть, — говорит. И показала мне — в платок увязаны, десять зеленых.

— Что есть, то есть, — говорю. — Он вам дал?

— Да, — отвечает.

— Который? — спрашиваю. Смотрит на меня. — Который из них?

— Один только есть, — говорит. И смотрит на меня.

— Ладно, ладно.

Она молчит. В подвале то плохо, что выход только один — и на внутреннюю лестницу. На часах двадцать пять первого.

— У такой красивой девушки, — говорю.

Смотрит на меня. И деньги начала в платок увязывать. Я говорю:

— Извините, я на минуту. — Захожу за шкаф. — Ты знаешь, — говорю, — как один ухо вывихнул? А теперь рыгнет и сам не слышит.

— Пока старик не пришел, выведи ты ее из задней комнаты, —