(Parerga II. 444.)

Через деторождение мы есть, через деторождение мы будем. Давайте теперь обратимся к смерти. Смерть – это полное уничтожение. Химические силы, покоренные типом, снова становятся свободными: он сам гаснет, как лампа, в которой больше нет масла.

Конец индивида через смерть фактически не требует доказательств, но признается здравым смыслом как факт и подтверждается уверенностью в том, что природа лжет так же мало, как и ошибается, но открыто заявляет о своих делах и сущности, даже наивно выражает их, в то время как только мы сами скрываем их через заблуждение, пытаясь истолковать то, что соответствует нашему ограниченному взгляду.

(Мир как воля и представление. I. 382.)

То, чего мы боимся в смерти, на самом деле является гибелью личности, в качестве которой она вопиюще проявляет себя, а поскольку личность – это сама воля к жизни в единой объективации, все ее существо сопротивляется смерти.

(ib. 334.)

То, что самое совершенное проявление воли к жизни, которое предстает в чрезвычайно искусственно усложненном механизме человеческого организма, должно рассыпаться в прах и тем самым все его существо и стремление в конце концов бесславно обречено на уничтожение, – это наивное утверждение природы, которое всегда истинно и искренне, что все стремление этой воли по существу тщетно.

(Parerga II. 308.)

Мнения меняются в зависимости от времени и места: но голос природы всегда и везде остается неизменным, и поэтому к нему следует прислушиваться прежде всего. На языке природы смерть означает разрушение.

Я резюмирую:

(Мир как воля и представление. II. 529.)

– сущность человека – это омоложенная сущность его родителей;

– человек может поддерживать свое существование только через деторождение;

– смерть – это абсолютное уничтожение;

– индивидуальная воля, не омолодившая себя в ребенке, не обеспечившая своего продолжения в нем, безвозвратно теряется в смерти;

– центр тяжести жизни лежит в половом инстинкте, и, следовательно, только час совокупления имеет значение;

– час смерти не имеет никакого значения.

Если мы теперь назовем стремление человека сохранить себя в существовании, вместе с Шопенгауэром: утверждением воли к жизни; его стремление, с другой стороны, избавиться от существования, уничтожить свой тип, т.е. освободиться от самого себя, отрицанием воли к жизни, тогда

– человек утверждает свою волю наиболее ясно и определенно в акте деторождения;

– он может безопасно освободиться от жизни, от себя, искупить себя, только если оставит сексуальный инстинкт неудовлетворенным. Девственность – это непременное условие искупления, и отказ от воли к жизни неплодотворен, если человек овладевает ею только тогда, когда он уже утвердил свою волю в процессе рождения ребенка.

С этим утверждением за пределами собственного тела и до появления нового, страдание и смерть, как относящиеся к появлению жизни, также утверждаются заново, а возможность искупления, вызванная самой совершенной познавательной способностью, на этот раз объявляется бесплодной. Здесь кроется глубокая причина стыда за дело деторождения.

(Мир как воля и представление. I. 388.)

Я повторил ход мыслей моей философии во всем этом изложении и везде подкреплял его отрывками из произведений Шопенгауэра. Эти отрывки находятся среди других, которые говорят прямо противоположное: согласно уже цитированному гётевскому слову:

Это непрерывное установление и приостановление, безусловное произнесение и мгновенное ограничение, так что все и ничто одновременно является истинным.

Шопенгауэр писал его как ясный, трезвый, беспристрастный наблюдатель природы; другие же, о которых я сейчас упомяну, – как трансцендентальный философ, который поставил себя перед истиной со сжатыми руками, а затем ухватился за благородную богиню. В такие моменты на его иначе столь проницательный духовный взгляд, должно быть, ложилась плотная пелена, и его поведение в этом состоянии напоминало поведение человека, блуждающего в темноте и определяющего цвета предметов по данным осязания.

Тогда его гениальная сила проявляется только в восхитительно искусном соединении разнородного и в тщательной маскировке всех трещин и изломов.

Все его основные ошибки, которые мы уже знаем, появляются в этике в виде стаи поджигателей, которые уничтожают его работу. Однако прежде чем представить их один за

другим, я позволю ему самому осудить следующее. Он говорит (Парерга I. 202):

Ничто не может быть более нефилософским, чем постоянно говорить о чем-то, о существовании чего у человека явно нет никакого знания и о сущности чего у него вообще нет никакого понятия.

На вершине основных ошибок находятся причины возможностей. В этике они сгущаются в самый грубый окказионализм, который Кант осуждает словами:

Можно предположить, что никто из тех, кто хоть немного интересуется философией, не примет эту систему.

Шопенгауэр, однако, не внял предупреждению и написал:

По отношению к человеку, деторождение является лишь выражением, симптомом его решительного утверждения воли к жизни; по отношению к производимому оно не является, например, причиной проявляющейся в нем воли, поскольку воля сама по себе не знает ни причины, ни следствия; но, как и всякая причина, оно является лишь поводом- причиной появления воли в данное время, в данном месте.

(Мир как воля и представление. I. 387.)

Смерть открыто заявляет о себе как о конце личности, но в этой личности заложено семя нового существа.

(Parerga II. 292.)

Умирающий погибает, но остается зародыш, из которого возникает новое существо, которое теперь приходит в бытие, не зная, откуда оно взялось и почему оно именно такое, какое оно есть.

(ib.)

Свежее существование каждого новорожденного существа оплачивается возрастом и смертью ушедшего, которое погибло, но содержало в себе неразрушимый зародыш, из которого возникло это новое: они – одно существо.

(Мир как воля и представление. II. 575.)

Тогда нам становится ясно, что все существа, живущие в данный момент, содержат фактическое ядро всех тех, кто будет жить в будущем, что они, таким образом, в некотором смысле уже существуют сейчас.

(Parerga II. 292.)

Вкратце это означает следующее: При смерти любого организма его сущность остается нетронутой. Он погружается обратно в единую волю, и она, как активная сила, помещает его в какое-то семя или яйцо. То, что было человеком, может стать дубом, червем, тигром и т.д., или существо умирающего нищего становится царским сыном, дочерью баядера и так далее.

Невозможно поверить, что человек, написавший блестящую главу «О наследственности качеств», мог иметь такие мысли. Это как если бы брамин читал лекцию о метемпсихозе, а буддийский священник – о палингенезии. Но нет! Оба учения являются глубокими религиозными догмами, придуманными для поддержания морали. Шопенгауэр же, напротив, не знает воздаяния после смерти, и жизнь в этом мире – единственное возможное наказание для воли. – Правда, все существа, которые будут жить в будущем, уже живут сейчас; но это следует понимать только так, что все будущие дубы произойдут от настоящих дубов, все будущие люди – от настоящих людей, вполне естественным образом. У меня есть все основания предполагать, что Шопенгауэр позаимствовал свой абсурдный окказионализм из чрезвычайно важной доктрины Будды о карме, которую я буду обсуждать в «Метафизике».

После случайных причин реальная материя, которая блуждает вокруг без дела и флюхтига, приходит и трясет своими кудрями.

«Как?» – спросят они, – «сохранение простого праха, грубой материи, должно рассматриваться как сохранение нашего бытия?» Знаете ли вы эту пыль? Знаете ли вы, что это такое и на что оно способно? Узнайте её, прежде чем презирать.

Какое несчастье!

За материей следует отрицание индивидуальности.

Я знал индивидуальность как свойство каждой органики, а значит, если она самосознательна, то и осознанна.

Теперь, чтобы заключить, что он присущ этому ускользающему, животворящему, мне совершенно неизвестному (!) принципу, нет никаких оснований; тем более, что я вижу, что повсюду в природе каждый отдельный вид – это работа общей силы, действующей в тысяче одинаковых видов.

(Мир как воля и представление. II. 536.)

То, что воля в нас боится смерти, происходит оттого, что здесь познание имеет перед