— Какое совпадение, — усмехнулся Протасович, отмахивая от лица табачный дым.

Перебежчик быстро взглянул на него, не понимая значения слов, потом вытянулся передо мной (ко мне он чувствовал больше приязни, чем к полковнику):

— Разрешите закурить?

— Курите.

Он стал раскуривать папиросу, глубоко втягивая щеки. Был освещен его острый подбородок, лоб и прозрачные глаза в тени. «Какие неприятные глаза, — подумал я, — и будто я их где-то видел».

— Так вы Головин, сын председателя Второй Думы, — повторил Протасович как бы рассеянно и небрежно.

— Так точно.

Перебежчик глубоко затянулся папиросой.

— Вы, конечно, помните, какую прическу носил ваш отец.

— Прическу?

Перебежчик темно, тревожно взглянул на полковника, но тут же улыбнулся с видом презрительного превосходства:

— Но почему же прическу? Я хорошо не помню.

— Ну как же так не помнить прическу своего отца, вспомните хорошенько.

— Английский пробор, — сказал перебежчик.

— Так. А усы?

— Коротко подстриженные, по-английски.

— Так.

Наступило молчание. Полковник Протасович потянул к себе груду «Огонька», перекинул несколько листов и молча показал мне портрет председателя Второй Думы. Как известно, почтенный председатель был лысым, что называется, наголо — ни одного волоска, блистательный бильярдный шар, — усы же носил густые и пышные, не по-английски, а по-вильгельмовски.

— Ты что же, сукин сын, врешь! — крикнул я на перебежчика.

Тот выронил папиросу.

— Говори, почему к нам перебежал. Кто ты такой?

— Я же сказал, что Головин, служил в Черноморском полку, белый, перешел к своим…

Он дерзко смотрел на меня, и я понял, кого напоминают эти пустые прозрачные глаза, эта трупная бледность, наглая усмешка превосходства. «Чекист», — мелькнуло у меня.

— Молчать, сукин сын, чекист! — крикнул я. — Довольно вертеть волынку, подойди сюда, смотри.

Я показал ему «Огонек» с портретом Головина.

— Где английский пробор, где подстриженные усы… Открывайся, кто ты такой. Не скажешь — запорю до смерти.

— Я Головин, сказано — Головин…

— Если не хотите испытать худшего, — сказал я спокойно, — бросьте валять дурака и говорите дело. Кто вы такой?

— Разведчик штаба 13-й советской армии, — тихо отвечал перебежчик.

— Зачем пожаловали к нам?

— Получил задание перебежать на фронте Дроздовской дивизии и постараться попасть в команду пеших разведчиков Первого полка.

— Почему?

— Наша разведка считает команду пеших разведчиков одной из самых верных и надежных частей вашего Первого полка.

— Ну так что же?

Он замялся, умолк.

— Не дурите, — сказал я. — Теперь вы все равно раскрыты. Или рассказывайте сами, или все придется из вас выколачивать.

— Команда пеших разведчиков взята нашей разведкой на особый учет. При ее посредстве решено разложить ваш Первый полк.

— Каким образом?

— У вас есть наши агенты.

— Кто?

Молчание, и потом тихо, почти шепотом:

— В офицерской роте Первого полка поручик Селезнев, потом в ротах третьего и второго батальона несколько наших агентов. Имен не знаю, но в лицо узнаю, и есть условные знаки, пароль.

Я вызвал в штаб командиров рот второго и третьего батальонов, просил их взять с собою перебежчика и пустить его в роты под видом нашего нового солдата. Перебежчик вскоре подошел к одному из стрелков, сказал что-то вполголоса, попросил табаку. Солдат удивленно взглянул на него, покраснел, что-то быстро ответил. Офицеры незаметно наблюдали. Перебежчик правой ногой провел на песке полукруг, таким же движением ответил и солдат. Солдата арестовали. Он принес полную повинную и тоже оказался агентом штаба 13-й армии.

Арестовали по их указаниям и другого агента, но поручик Селезнев, точно чуя, что всю тройку раскроют, заранее выбрался из полка, выхлопотал освобождение от строевой службы и отправился в тыл. Я немедленно послал вдогонку за ним в Севастополь трех офицеров, написал о нем в штаб корпуса, а также полковнику Колтышеву, который лечился тогда в Севастополе от ран. Посланным только удалось узнать, что Селезнев сначала служил в нашей контрразведке в Керчи, позже в Феодосии, потом скрылся.

Уже после Галлиполи один из наших офицеров встретил Селезнева в Дроздовской форме на улице в Софии. Оказывается, Селезнев как ни в чем не бывало служил в нашей контрразведке при генерале Ронжине{225}; я немедленно сообщил о Селезневе в штаб, но он успел скрыться. Снова выплыл он уже в Германии, где его арестовали за подделку паспорта, и, наконец, в Париже, когда после похищения генерала Кутепова он пытался получить 500 000 франков за указание похитителей.

Трое советских агентов были тогда преданы военно-полевому суду, от которого не отвертелся бы, конечно, и Селезнев. Всех троих приговорили к расстрелу. Тот, кого мы прозвали «сыном Головина», не вызвал во мне жалости, хотя и проиграл свою игру со смертью как-то очень уж жалко и ничтожно, зарвавшись на шатком вранье.

В том, что он принял на себя чужое имя, уворовал чужую жизнь — мальчишескую белую жизнь, которую он так складно рассказывал, было нечто зловещее, отталкивающее. Все так и оказалось, как рассказывал советский агент: был в Черноморском полку кадетик Головин, воспитанник Второго Московского корпуса, был Головин оставлен в тифозной горячке, во вшах в истопленной хате; красные захватили его, и был запытан насмерть Головин, и чекисты вымучили от него все, что им было надо. И вот пришел к нам некто с мертвым лицом без кровинки, с прозрачными пустыми глазами, чекист, принявший на себя судьбу мертвеца, и чекиста расстреляли без пощады.

Дело о