или положение» правителя королевства, то ко второй половине правления Елизаветы его использовали для обозначения государства в современном смысле этого слова. При Генрихе VII и Генрихе VIII политики говорили только «страна», «народ» и «королевство», а к 1590-м годам уже свободно употребляли словосочетание «английское государство»[858]. Даже Акт об апелляциях, где недвусмысленно высказывается идея унитарного государства, объявлял в 1533 году, что «наше королевство Англия – империя». Однако если переход от «королевства» к «государству» – один из самых интересных процессов в английской истории, то он стал результатом амальгамы (нестойкой смеси) различных идей, которые нелегко объединялись в единое целое. Термин «английское государство» описывал Англию как (1) определенную территорию; (2) как монархическое общество, организованное для управления гражданами, и (3) как суверенное правление, не признающее над собой власти в политических, религиозных и правовых делах. Важную роль играли также три основополагающих убеждения: (1) человечество делится на расы и народы; (2) чистоту английской крови испортят чужеродные примеси и (3) английский язык, закон и традиции (включая одежду) представляют собой признаки национальной принадлежности. В этой главе я проанализирую эти идеи, стараясь показать, что язык, этнография, территория, закон, теории верховной власти, протестантство и тюдоровская политика в отношении Ирландии были компонентами этой амальгамы.

Ни одно из событий, таких как война, торговля, рост населения или Реформация, само по себе не сформировало тюдоровское государство. В процессе участвовали различные факторы, включая этнографические. В XV веке не существовало понятия Англии как унитарного государства: regnum и sacerdotium требовали лояльности королю и папе римскому соответственно, хотя чувство «английскости» уже возникало. Тогда как венецианцы относили валлийцев и корнуолльцев к разным расам или народам, то Фортескью в трактате «Английские товары» (The Commodities of England, 1451) определял английскую нацию как одну «землю», но «три разных языка» (английский, валлийский и корнуоллский)[859]. Язык позднего Средневековья и эпохи Тюдоров зачастую обозначал «народ» в этнических терминах. Например, Шейлок говорит об Антонио: «Он ненавидит наш народ священный»[860], или ирландец Мак-Моррис спрашивает валлийца Флюэллена: «Что такое моя нация? Кто смеет говорить о моей нации?»[861] Однако такое словоупотребление стало устаревшим при жизни Шекспира. К 1590-м годам английская «принадлежность к нации» наиболее широко воспринималась с точки зрения английской культуры и права. Знать и джентри на всех территориях Елизаветы говорили на английском языке и считали себя англичанами, даже в Ирландии, где тюдоровская политика все больше отторгала среднеанглийский. (Когда говорящие на среднеанглийском люди жаловались, что язык Шекспира новомодный и только они говорят на «старом добром английском Чосера», они имели в виду нечто большее, чем фигуры речи[862].)

Именно политика Тюдоров все больше игнорировала культуру и язык меньшинств: английский сделали обязательным для судебных дел, если не для церковных служб. Когда в 1563 году валлийскому парламентскому лобби удалось добиться постановления о переводе Библии и «Книги общих молитв» на валлийский язык, в нем оговаривалось, что в церквях следует класть рядом английский и валлийский переводы, чтобы люди, сравнивая их, выучили английский язык[863]. Более того, местным общинам Уэльса и Ирландии даровали права свободнорожденных англичан только в том случае, если они усваивали английские традиции, язык и законодательство. Ни кельтскую, ни гэльскую культуры не принимали на государственном уровне. Правовой статус гэльских ирландцев в тюдоровском обществе фактически оставался тем же, что был у рабов: их убийство не считалось преступлением, они не могли выступать в королевских судах в качестве истцов, их завещания не имели законной силы, а вдовы не получали наследства[864]. По всей вероятности, Тюдоры стремились создать доминирующую английскую культуру, а не совершенно разрушить местные обычаи; многие жители Уэльса и Корнуолла сделались билингвами. Однако этническим меньшинствам создали обременения. Отстаивая план покорения Ирландии в 1565 году, сэр Томас Смит обобщил официальную политику простой фразой: «Укрепить на этом острове наш язык, наше законодательство и нашу веру как истинные связующие узы сообщества, при помощи которых римляне завоевали и долгое время удерживали огромную часть мира»[865].

На другом важном уровне определение «английскости» углубили такие события, как разрыв с Римом и протестантская Реформация, «имперская» теория королевского сана Генриха VIII и антикатолическая ксенофобия. Совокупное влияние религиозной пропаганды Генриха и Эдуарда после 1553 года проявилось в стихийном отторжении «испанского» брака королевы Марии и ее желания короновать Филиппа, а также в полемике протестантских изгнанников во время правления Марии. Затем елизаветинский антикатолицизм соединился с атаками на «деспотичное» поведение Испании в Новом Свете. На английский язык перевели классическое повествование Бартоломео де лас Касасса о страданиях американских индейцев, опубликованное в Севилье в 1552 году (The Spanish Colonie, 1583). Подъем испанской и римской инквизиции и распространение Филиппом II инквизиции на Новый Свет усилили протестантское представление об Англии как «избранной нации», живущей под властью благочестивой королевы. Джон Фокс предсказуемо излагает повествования о страшных католических инквизиторах в Испании, Италии и Франции, которые бичуют, пытают и даже убивают мужчин, женщин и детей[866]. Другими словами, события в английской культуре и языке, протестантская полемика и елизаветинская военно-морская мощь соединились, чтобы преобразовать акцент конца XV века на «территории» в новые патриотические представления об Англии как «королевском троне» и «втором Эдеме».

Противу зол и ужасов войны

Самой природой сложенная крепость,

Счастливейшего племени отчизна,

Сей мир особый, дивный сей алмаз

В серебряной оправе океана[867].

Понятие отчизны захватывало умонастроения англичан к 1603 году: путешественники видели чужие земли и находили их неполноценными. Берли советовал Роберту Сесилу: «И не позволяй своим сыновьям переходить Альпы, потому что они научатся там только гордыне, богохульству и атеизму»[868].

Образ Англии как «королевского трона» во время войны Елизаветы с Испанией, вероятней всего, отражал опасения не меньше, чем уверенность в себе. Однако, несмотря на войну и Реформацию, тюдоровское государство оставалось сплоченным, отчасти потому, что корона не пыталась управлять всей своей территорией непосредственно из Вестминстера[869]. Генрих VII и Генрих VIII – оба применяли децентрализованное управление: Уэльсом и северными территориями, а на протяжении короткого периода времени (1539–1540) и юго-западными графствами управляли местные органы. Елизавета вдобавок создала советы в Коннахте и Мюнстере, подотчетные Ирландскому тайному совету. Разумеется, было бы слишком смело говорить, что Генрих VIII и Елизавета рассматривали свои пограничные области как «стратегические буферные зоны» для защиты более населенных и развитых южных графств. Однако юрисдикция Совета в марках Уэльса распространилась на Шропшир, Вустершир, Херефордшир, Глостершир и, до 1569 года, Чешир. В целом политика короны состояла в том, чтобы «поддерживать местный совет в любом регионе, где правительство считает свой контроль недостаточным»[870].

Следует также отметить некоторые особенности территории севернее реки Тайн. На севере страны укрепление короной своей власти шло успешнее, чем где-либо в