Ломоносова один за другим появлялись многословные панегирики покойному. Их сочиняли виднейшие писатели эпохи – от Николая Новикова до Ипполита Богдановича, от адмирала Шишкова до Батюшкова и его учителя Михаила Муравьева. Даже Елагин, при жизни “Телелюя” обменивавшийся с ним грубыми пашквилями, спустя несколько лет по кончине Михайлы Васильевича сказал в его адрес свою порцию высокопарностей. Только Сумароков упорно продолжал полемизировать с покойным, но в 1777 году его не стало.

Суть всех этих панегирических текстов хорошо передана одним державинским четверостишием:

Се Пиндар, Цицерон, Вергилий – слава Россов,Неподражаемый, бессмертный Ломоносов.В восторгах жарких он где раз взмахнул пером –От пламенных картин доселе слышен гром.

Разумеется, поминалось и о “науках” – науках вообще, без уточнения. Для дворян-гуманитариев все это было более или менее темным лесом. Сложилось устойчивое мнение, что Ломоносов занимался естественно-научными исследованиями “по обязанности” или “в часы досуга” и лишь в художественное творчество, филологические, исторические труды вкладывал душу.

Только Петр Иванович Челищев в несколько неуклюжих, но искренних стихах перечислял едва ли не все занятия холмогорца:

С Невтоном исчислял в морях – алгебры груз,В хаосе вихрей был Картезию соперник,Схватил рукою цепь комет и звезд союз,Держал что Птолемей, и Тихобрах, Коперник.

Челищев установил Ломоносову на Курострове памятник – пирамиду, украшенную резными изображениями; лира там соседствовала с глобусом и астролябией.

Друг Челищева, Александр Николаевич Радищев, был строже к Ломоносову-естествоиспытателю. Впрочем, и в филологических вопросах Радищев, “по отвращению от общепринятых мнений” (Пушкин), готов был поддержать осмеянного всеми Тредиаковского. Осуждал он Ломоносова и за “лесть царям”. В этом автор “Путешествия из Петербурга в Москву” был не одинок. Вот что писал, скажем, рано умерший поэт Андрей Тургенев (1781–1803): “Смею сказать, что великий Ломоносов, творец русской поэзии, истощая свои дарования на похвалу монархам, много потерял для славы своей. ‹…› Бог, природа, добродетели, пороки, одним словом, натура человека со всеми ее оттенками – вот предметы, достойные истинного поэта”. Это был взгляд из другого времени. Для современников Радищева и Тургенева “предмет”, тема стихов имела принципиальное значение и, главное, зависела от авторского выбора. Державин воспевал не абстрактную императрицу, а Фелицу-Екатерину, чей стиль правления и политика ему нравились; увидев вблизи “подлинник со многими недостатками”, он перестал посвящать ей стихи. Едва ли Ломоносов не знал о недостатках Елизаветы – просто это не имело отношения к делу.

Наряду с осмыслением деятельности Ломоносова предпринимались попытки написать его биографию. Первые более или менее развернутые жизнеописания, не во всем точные, но содержащие важные житейские детали и колоритные подробности, принадлежат Штелину и Михаилу Веревкину; они были написаны в связи с подготовкой в 1780-е годы собрания сочинений Ломоносова.

Но в большинстве текстов XVIII – начала XIX века “основатель русской поэзии” по-прежнему выступает на котурнах. Бытовые детали и житейские “анекдоты” заинтересовали исследователей лишь спустя полвека с лишним после смерти Михайлы Васильевича, когда уже мало кто мог его вспомнить. Биографы повторяли чьи-то слова, воспроизводили “предания”. В том числе и такое: “Сказывают, что Ломоносов любил разгорячать воображение свое и ум крепкими напитками”. Об этом впервые написал в 1822 году историк В. М. Перевощиков. После этого в течение всего XIX века эта тема (ставшая в советское время табу) увлеченно обсуждалась. В качестве курьеза можно вспомнить строки из стихотворения поэта Евгения Милькеева “Русское вино”, напечатанного в 1842 году (этот “гимн сивухе” вызвал, между прочим, негодование Белинского):

Ты ли, славный Ломоносов,Сын убогий рыбака,Непонятный для вопросовИ бессмертный для венка,Ты ль не ведал чаши мирной,Как науку пожинал,И с торжественностью пирнойВ небо крылья простирал?Нет, паря к богам и свету,Знал ты творчеством вино…

Жизнь Ломоносова стала в эту эпоху предметом не только поэтического осмысления, но и прозы, и драматургии. Первым опытом стала, вероятно, незамысловатая комедия кн. Александра Шаховского “Рекрут-стихотворец” (1815). Сюжет ее таков: некая Роза не может выйти замуж за своего любимого Михеля, потому что ее держит взаперти отчим-трактирщик. Михель отправляется в столичный город на поиски справедливости и по дороге встречает “молодого русского стихотворца, который учился в Марбурге”. По ходу дела “гусарский вахмистр Трумф” обманом заставляет “молодого русского стихотворца” вступить в прусскую службу. Михель устраивает ему побег, а в благодарность “русский стихотворец”, тоскующий по своей оставленной в Марбурге Лизхен, помогает ему соединиться с Розой.

Гораздо интереснее биографический роман Ксенофонта Полевого “Михаил Васильевич Ломоносов” (1836), переиздававшийся до конца XIX века. В этом романе выражено то, что знали и думали о Ломоносове люди эпохи романтизма. Стихи Ломоносова они уже почти не ценили: “несчастная половина XVIII века ‹…›, когда Вольтер был Аполлоном ‹…›, когда верили, что поэзии можно учиться”, была для поклонников безотчетного вдохновения временем для поэзии убийственным; на взгляд Полевого, Ломоносов был скорее поэтом в своем ученом творчестве, чем в одах. Что касается фактов, то, хотя Полевой явно собирал материал для своей книги, читал уже опубликованные к тому времени документы, его представления довольно наивны, а художественный вымысел беспомощен. Например, описывается, как в Марбурге Ломоносова совращают и вовлекают в кутежи злые бурши Клугеман и Шпрингнагель. Добродетельный Виноградов уговаривает друга пойти домой, Ломоносов не слушает его и после горько раскаивается. И, разумеется, Тредиаковский (как и в примерно тогда же написанном “Ледяном доме” Лажечникова) изображен воплощением подлости и бездарности.

Один эпизод особенно привлекает внимание: это – изображение ссоры Ломоносова и Миллера из-за “Происхождения народа и имени российского”. Мы помним, как обстояло дело в действительности; а вот как изображает его Полевой: Ломоносов хотел произнести панегирик императрице на торжественном заседании академии. Но канцелярия предпочла Миллера, который задумал речь о скандинавском происхождении Рюрика и варягов. Ломоносов написал на Миллера донос, и его речь была уничтожена. Таким образом, Полевой приписывает Ломоносову подлый поступок, которого тот не совершал (если, конечно, не считать мнение, высказанное в ходе открытой научной дискуссии, доносом), чтобы затем многословно оправдывать его “нравственное падение”: “Чувство ненависти к иностранцам, безотчетное и даже извинительное в то время, увлекло его дальше границ чести”.

Еще в конце XVIII века стихи Ломоносова прочно вошли в школьную программу. Как все хрестоматийные стихотворения, они становились предметом пародий и перелицовок. Из произведений Ломоносова чаще всего везло в этом смысле “Оде, выбранной из Иова”. К примеру, Сергей Марин, поэт и офицер Семеновского полка, в своей пародии на ломоносовскую оду высмеивал императора Павла I, который, как и его отец, был суров к гвардейцам:

О ты, что в горести напрасноНа Бога ропщешь, офицер,Шумишь и сердишься ужасно,Что ты давно не кавалер,Внимай, что царь тебе вещает,Он гласом сборы прерывает,Рукой он держит эспантон;Смотри, каков в штиблетах он…

Начиная с 1830-х годов Ломоносова поднимают на щит представители всех спорящих эстетических школ и политических течений. Для романтика Эдуарда Губера он – гениальная личность, не понятая “толпой”. Для поэта и критика Степана Шевырева, одного из идеологов николаевского официоза, он – поэт державы, воплотивший в своем творчестве идеалы православия, самодержавия и народности. Для славянофила Константина Аксакова – защитник национального начала, враг академических “немцев”, оппонент Миллера и Шлёцера. Для западников – поборник западного просвещения. Для “людей 1860-х годов” (например, для видного историка литературы, профессора Н. Н. Булича) – сторонник связи науки с практикой, борец за право на образование для простолюдинов, ценный прежде всего своей “сознательной любовью к народу”. Для церковных риторов (например, для архимандрита Александро-Невской лавры Никанора) – человек, выпестованный Славяно-греко-латинской академией, автор духовных од и “Предисловия о пользе книг церковных”, примиривший современную науку с заветами православия.

В этом смысле любопытен спор о Ломоносове между славянофилом Н. В. Савельевым-Ростиславичем и Белинским. Первый восхвалял Ломоносова-историка за то, что тот, “имея предшественниками только Байера с Миллером, игравших созвучиями, и Татищева, чуждого высшей исторической критике, – силою собственного воображения вознесся до такой высоты, что смог построить такую замечательную теорию нашей и общеславянской истории”. Но увы! “Глас человека благородного, вставшего на защиту народности, не нашел отклика между современниками: они увлечены были пристрастием к направлению исключительно западному”. Затравленный, Ломоносов “пал в борьбе за независимость русской мысли”. Белинский не без остроумия отвечал на это, что “Ломоносов не падал, сколько нам известно, и умер своей смертью, незадолго до этого осчастливленный визитом Екатерины II… Дай Бог всякому так падать! Правда, Ломоносов умер прежде времени,