…Фог проснулась ближе к утру, в зыбком сумраке, резко, словно от пощёчины. Было холодно; пахло дымом, гурнами, по́том, сырым камнем и старым деревом – словом, так, как всегда, если в старые залы набивается сразу много народу, причём с дороги. Впрочем, за ширму ни посторонние звуки, ни запахи почти не попадали – работало ещё стремление, вложенное с ночи.

Ощущение близкой опасности было острым, тревожным.

Помаявшись немного, Фог осторожно выползла из-под руки Сидше – он шевельнулся, но не проснулся, измотанный плясками – и медленно пошла через пиршественный зал, кутаясь в хисту, сейчас, в отсутствие света, казавшуюся серой. Иногда приходилось переступать через людей или лужи вина… Дружинник, стоявший на страже, ничего не сказал, лишь кивнул в знак приветствия.

Морт дрожала мелко-мелко, как лист железа, если ударить по нему – разве что звука не было, угас, утих.

«Точно, – подумала Фогарта. – Звук».

Мало-помалу она вышла к вершине башни – и, почти не удивившись, обнаружила там, на площадке, продуваемой всеми ветрами, Сэрима. Он сидел, сгорбившись и подогнув под себя одну ногу, покачивая в пальцах флейту; глядел не на восток, как можно было ожидать, а на север, в сторону Белых гор, не видных отсюда, и глаза у него казались очень тёмными, почти чёрными.

– Ты чего не спишь? – спросил он мягко, не оборачиваясь. – Сказал же – отдыхай. Я посторожу нынче.

Фог замерла, догадавшись:

– Ниаллан хотел избавиться от нас?

– Куда ему, – скривился Сэрим. – Но он попытался. Теперь жалеет, небось… Хотя такие не жалеют и выводов не делают, уж больно кость башке толстая, не доходит, как ни бей. Ты не стой на ветру; иди спать.

– Ага, – кивнула Фог растерянно. Взгляд, точно сам по себе, притягивался к флейте, сейчас точно бы сияющей слабым, тёплым светом, едва заметным; в ушах стоял звон, как от лопнувшей струны. – Ты… ты ведь на флейте играл сейчас? Кто… что она такое?

Сэрим вздрогнул всем телом – и обернулся наконец; лицо у него стало растерянное.

– Значит, «кто»… Потешная оговорка. Впрочем, почему бы и не ответить на вопрос, если уж он задан правильно, – улыбнулся он криво. И сел нормально, на самый краешек парапета. – Спрашиваешь, значит, что это за флейта такая… Ты уже, верно, поняла, что когда-то очень давно я был кимортом. Сперва молодым и глупым; потом старым и глупым, а ещё сварливым, злопамятным и заносчивым. И была у меня ученица, девчонка вроде тебя, только вот курносая и побойчей немного. До того сильная – аж дух захватывало, как если б простому человеку глядеть вблизи на лесной пожар, что ветром раздувает! Однажды мы повздорили, и я в запале сказал, что, мол, пока она свою вину не признает, я палец о палец не ударю, чтоб ей помочь. А годы тогда были тёмные, страшные – то одно, то другое…

Фог слушала, как заворожённая, и, кажется, видела наяву всё то, о чём говорил хрипловатый, надтреснутый голос.

…Моя непоседа везде поспевала.

С её лёгкой руки выросли города, пролегли между ними дороги, Белые горы сомкнулись и упёрлись в небеса, не пуская больше на земли севера смертоносных тварей из заснеженных пустынь. Мало-помалу Лоргинариум стал един и принял те очертания, какие сейчас имеет. Только не всем это было по нраву; многие жаждали вернуть времена междоусобиц, когда проще было грабить соседа. И вот такие-то люди и сгубили мою непоседу… Я опоздал совсем немного, однако же застал лишь погребальный костёр.

Флейта, говоришь…

Она сделана из певучего серебра – и из кости моей ученицы, самой большой, до которой не успел добраться огонь. Разум у меня тогда помутился; не помню, о чём думал – помню только, что хотел, чтоб она подольше осталась со мной, пела мне, как раньше, и смеялась. А потом случился сброс; я потерял и то немногое, что сохранил до тех пор, но флейта осталась со мной. Мы с нею бродили по далёким-далёким уголкам, куда не забредали ни люди, ни дикие звери, и был там только ветер, да голые камни, да седые мхи. Над нами сияла звезда спутника, и он был молчалив и будто бы переполнен болью. А флейта мне пела; и казалось порой, что она живёт сама по себе – и утешает меня в долгом странствии.

А потом – кто знает, сколько лет спустя – я вышел к городу и там увидал её.

Девочку мою…

Каменное изваяние над источником – каменное, а всё же как живое.

И вспомнил.

И так стало больно вдруг, веришь, нестерпимо… Помню, одного тогда желал: оказаться там же, где она, а когда пришёл в себя, то спутник мой исчез, а флейта будто бы ожила взаправду. Не смотри так: я знаю, что это не она, моя непоседа, но это всё, что осталось от неё.

С тех пор не сто лет прошло и не двести; ничего не забылось, конечно, но сейчас, пожалуй, почти что не болит. Веришь?

…только кажется иногда, что флейта плачет.

Но это кажется просто.

Когда Сэрим договорил, то выглядел старше на тысячу лет – а, может, Фог только сейчас разглядела его настоящего.

Сказать можно было многое; можно было и промолчать.

Но она произнесла только:

– Ты научишь меня сражаться?

Очень медленно Сэрим выдохнул – и прижал флейту к губам, точно в целомудренном поцелуе; затем опустил её, открыл глаза, и уголки у него чуть дрогнули.

– Такому не учат… Но приходи завтра, как отдохнёшь. Я дам тебе совет.

Ниаллан Хан-Мар оказался человеком изворотливым и подлым.

Хоть он и держался так, словно не сомневался в своей победе и ему не терпелось наказать дерзкую девчонку, но возможностей навредить не упускал. И, что ещё хуже, не позволял Фог вздохнуть с облегчением – ни на миг.

Всякий раз удар приходил с другой стороны. То обрушивалась вдруг часть крыши, то служанка опрокидывала чан с кипятком, то на приблудного гурна находило вдруг бешенство, и он принимался кидаться на всех подряд, лягаясь и щёлкая зубами… А уж сколько раз пытался Ниаллан наслать на башню дурман, лишающий кимортов сил! И в порыве ветра, и в дожде, и в пряди тумана из долины; о пище и питье и говорить не стоит: ни единый кувшин с вином или водой, копчёный окорок или даже лепёшки из печи не остались нетронутыми, везде была отрава. Её, конечно, ничего не стоило оттуда удалить, но главной цели удар всё же достиг: Фогарта больше не чувствовала себя в безопасности, нигде и никогда.