Шрифт:
Закладка:
– Он еще жив!
Дуарте, которого она так и обхватывала ногами, шевельнулся. Шум помех в мозгу взорвался визгом. Все ее инстинкты кричали: оттолкни и уклоняйся или атакуй. Она выбрала атаку.
Холден висел в воздухе, медленно поворачиваясь по всем трем осям, держа девочку на руках, лицом к себе, чтобы ей не было видно. Кожа у него стала пестрой, она светилась и елозила по напрягшимся мышцам. Часовые дернулись к Танаке – и откатились. Две руки бились за обладание инструментом. В последнем бою она стояла щит к щиту с треклятым Джеймсом Холденом.
Танака дважды врезала Дуарте по ребрам. Во второй раз почувствовала, как ломаются кости. Еще один укол. Новая нить впилась ей в бедро. Танака ее смахнула. Девчонка пыталась освободить папочку, и даже ее неумелые потуги кое-что дали. Танака понятия не имела, что связывает Дуарте с его сетью, но слабое место распознала. Настоящего «шуто учи»[6] не получилось, пришлось импровизировать. По-прежнему обвивая Дуарте ногами и держа локтем за горло, она как ножом рубила ребром ладони туда, где нити сходились с его телом. С каждым ударом отрывались еще несколько. В воздух летели брызги черной жидкости – она не знала, из Дуарте или из этих волокон.
Она всем телом чувствовала корчи Дуарте и оттого держала его еще крепче. Внутренняя сторона бедра горела, будто туда кислотой плеснули, но эта боль была всего лишь информацией. Думать о ней незачем. Танака рубила и рубила нити. К тому времени, как освободила ему один бок, Дуарте начал хлопать ее руками по лицу, по виску. Вопль у нее в голове уже не прекращался.
Когда она сместилась, чтобы добраться до нитей на другом боку, у нее лопнула кожа на руке. Из горла Дуарте выступили мелкие отростки, толстые и влажные, как слизни. Они пробуравили ей рукав и проникли в мякоть руки. Танака, вскрикнув, попыталась отдернуть ноги – и не смогла.
– Ах ты хрен, – сказала она.
Забыв о стратегии, принялась бить его в бок кулаком, с каждым ударом ломая кости. Тварь, не так давно бывшая вождем человечества, визжала от боли, радуя ее этим визгом. Что-то прижалось к животу Танаки и поползло в нее, извиваясь по-змеиному. Она напряженными пальцами ударила туда, где заканчивались ребра Дуарте и начинался мягкий живот.
– Не нравится, когда с тобой так, тварь, – приговаривала она. – Когда с тобой, тебе не нравится.
Рука стала скользкой от чернильной крови. От нее жгло мякоть под ногтями. Кончики ее пальцев пробили плотные сопротивляющиеся слои мышц, и рука вошла внутрь. «Змея» у нее в кишках свивалась и хлестала хвостом. Боль была запредельной. Танака вдавила в него руку по запястье, притянула к себе вплотную. В его груди что-то трепыхалось, как воробей. Она ухватила это трепыхание, раздавила и продвинулась глубже.
Что-то случилось, и все стало белым. Она потеряла себя, пусть всего на несколько секунд. А когда вернулась, голова была ясной. Впервые с возвращения «Прайсса» из голландцев принадлежала ей одной. Танака закашлялась и почувствовала вкус крови.
Нити, еще прошивающие их слившиеся тела, отпали, поплыли в мареве раскаленного воздуха, как дымок из ада. Танака часто дышала, а когда попыталась вдохнуть глубже, не сумела. Она оторвала ноги от трупа Дуарте, и ямы вырванной плоти, большие, как мячи для гольфа, заполнились ее кровью. Когда она попыталась его оттолкнуть, застрявшая у нее в кишках «змея» порвалась.
Дуарте медленно вращался в воздухе. Его пустые глаза смотрели мимо нее. Она почти четыре десятилетия служила Лаконской империи, и хорошо служила.
Собой она была дольше.
Слева от нее застыли Холден с девочкой. Туча часовых вокруг них обратилась в статуи. Холден поймал ее взгляд. В нем еще осталось достаточно от человека – она видела ужас и отвращение на его лице. Будь у нее личное оружие, она бы вогнала в них обоих пулю и полюбовалась, как они вместе с ней истекают кровью. Она протянула руку, выставила указательный палец, подняла большой и прицелилась в лицо Холдену.
– Ба-бах, засранец, – сказала она.
И еще успела почувствовать злость, что он не умер.
– Не смотри, – сказал Джим. – Не смотри, детка. Я тебя держу. Не смотри.
Тереза прижималась к нему лбом, пряча глаза. Он даже онемевшими руками чувствовал, как тяжело она дышит. Тело ее отца, мало что изуродованное, так еще переделанное, медленно уплывало. Полотнища черной жидкости прижимало к нему поверхностным натяжением. Плыла и Танака, покрытая более традиционной кровью. Два тела медленно расходились.
Он попробовал представить, каково было бы ему, если бы у него на глазах так погибла мать Элиза, отец Цезарь или кто-то еще из родителей. Попробовал представить на месте Дуарте Наоми или Алекса. Не сумел. Не сумел представить себя шестнадцатилетнего видящим, как отец – центр его жизни и его мира, отнятый у него и, словно в насмешку, возвращенный, так страшно умирает.
– Все будет хорошо, – шептал он всхлипывающей, поскуливающей девочке. – Все хорошо.
Миллер снял шляпу и утер воображаемый пот с несуществующего лба. Выглядел он совсем измотанным.
– С ним все? – спросил Холден.
Миллер кивнул.
– Да, мы теперь здесь одни. Это хорошо. Я выключал этих горилл по сто раз в секунду, а он успевал включать и настраивать на убийство.
Тереза прижала кулаки к глазам. Миллер покачал головой.
– Вот чего я всегда терпеть не мог. Трупы и кровь – то еще зрелище, но тот, кому остается мешок… Особенно ребятишки. Терпеть этого не могу.
– Что мне делать?
– В норме я совал им плюшевого мишку и вызывал соцработника. Не знаю. Как сказать человеку, что такие правила игры и в этот раз выпал его номер?
Джим уткнулся подбородком ей в макушку.
– Все будет хорошо.
– Можно и соврать, – согласился Миллер. – Тоже помогает. Но на один вопрос нам надо бы ответить. Не вижу, как ее отсюда вытащить.
– Разве мы не можем расчистить дорогу? Если станцией не управляет Дуарте, не сумеем ли мы?
– Очень может быть. Я, похоже, для всего здесь вроде пульта управления. Но куда ты ее денешь потом?
Джим похолодел среди зноя.
– А чем плох «Роси»?
Миллер склонил голову к плечу, словно заслышав незнакомый звук.
– Ты забыл, зачем мы здесь. Все это – осложнение основной задачи. Наша подружка-полковница убрала Дуарте, а он затыкал пальчиком дырку в плотине. Мы-то здесь в безопасности. Эта штуковина уже приняла на себя все, на что способны плохие парни, и осталась целехонька. А вот те, кто там… – Он снова покачал головой.
Холод в груди у Джима на секунду разросся болью и выключился. Он кое-как перевел дыхание.
