«нет» — и все пропало. Коротенькое «да» — и деньги в кармане. Гермина без конца плачется, что надо обновить постельное белье. Простыни рвутся, от них почти ничего не осталось… Они и в самом деле износились. За двадцать марок можно купить простыни, даже пару подушек… До чего же глупо из чистого упрямства отказываться от денег… Упрямства? Нет, гордость нищего это… Больше всего его удивляло, что такие же, как он, социал-демократы заодно с коммунистами… Видно, им не так необходимы эти наградные… Нет, конечно, они просто тащатся на буксире у коммунистов, а те пыжатся, не знают меры в своей так называемой классовой гордости.

После обеденного перерыва к нему подошел с листом мастер Адриан:

— Ну как, Хардекопф, вы тоже разыгрываете из себя гордого господина? А может, двадцатка вам все-таки не помешает?

— Неужели я один внесу свою фамилию? — раздраженно ответил Людвиг.

— Один? Ого! Шесть человек уже дали свои подписи.

— Не может быть! — Людвиг широко открыл глаза от удивления.

— Пожалуйста. Убедитесь сами. — Мастер показал ему лист.

В самом деле, на листе стояло шесть подписей. Два формовщика, один слесарь, два чернорабочих и один токарь — старик Либберт, социал-демократ.

Людвиг Хардекопф поднял голову. Он колебался. Рабочий, стоящий за соседним станком, оглянулся, но ничего не сказал. Взять?..

Нет, потом они заклюют меня… Но все же шесть человек подписалось? Им наплевать на других…

— Так, значит, вы тоже не подписываете? — сказал мастер.

— Дайте сюда!

И Людвиг Хардекопф подписал.

Он ошибался, боясь, что рабочие станут срамить его. Наоборот, его оставили в покое, и столько было этого покоя, что на душе кошки скребли. Он, подписавшийся седьмым, был и последним. Семь человек из восьмисот рабочих завода. «Семеро презренных», назвали их. И с этими семерыми никто не разговаривал. Никто не удостаивал их даже приветственного кивка, даже взгляда. Как чужие, пребывали они среди своих товарищей, более того, как отверженные, как низко павшие. Если Людвиг перехватывал чей-либо взгляд, он видел в нем презрение и брезгливость. Он раскаивался, что взял эти двадцать марок. Радость Гермины была слабым утешением. Никогда так жестко ему не спалось, как на новых пуховых подушках. Но он молчал. Ни словом не поделился с Герминой терзавшими его сомнениями. Знал, что в ответ она его высмеет.

Он пытался примириться с молчаливым презрением товарищей и сам проходил по машинному цеху, как немой, избегая чьего-либо взгляда.

На районном собрании социал-демократической партии кое-кто попрекнул его. Но председатель собрания осудил за недемократическое поведение не его, а тех, кто его упрекал. В таких вопросах, разъяснил он, каждый волен принимать свое решение, социал-демократическая партия не может тут устанавливать каких-либо правил. Людвиг Хардекопф почерпнул в этих словах оправдание себе и поднял голову.

Несколько дней спустя он окончательно испортил отношения со своими партийными товарищами — рабочими завода. Те предложили ему вступить в военизированную социал-демократическую организацию «Рейхсбаннер». Людвиг Хардекопф отказался наотрез. Вынужденный объяснить свой отказ, он заявил, что военные ферейны под республиканским флагом ему так же отвратительны как и под ура-патриотическим.

Несколько социал-демократов потребовали его исключения из партии.

Хардекопфа вызвали на комиссию, созданную для решения этого вопроса. Он отнюдь не отрицал, что отказался вступить в «Рейхсбаннер». Он убежденный пацифист, заявил Людвиг Хардекопф, и никогда не примкнет к какой-либо организации, прославляющей идею войны. Так он говорил и на этом стоит. Он напомнил, что в партии он уже двадцать пять лет, и вскользь упомянул об отце, имя которого еще пользовалось у старших товарищей доброй славой.

Людвига Хардекопфа не исключили. В решении комиссии было сказано: каждый член социал-демократической партии волен вступать или не вступать в «Рейхсбаннер», ибо это организация надпартийная. Кроме того, нельзя принуждать членов социал-демократической партии, заявляющих себя пацифистами, вступать в военизированные организации, даже в том случае, если эти организации призваны служить идее обороны.

Людвиг Хардекопф словно бы опять одержал победу. Но очень скоро он почувствовал, что победа эта дутая. Отношение к нему рабочих на заводе, даже социал-демократов, становилось все враждебней. Все невыносимее было чувствовать на себе презрительные взгляды. Людвигу Хардекопфу оставалось одно — переменить место работы. Работу он найдет — токари нужны были повсюду.

Но уйти с завода ему очень не хотелось. Очень уж удобно завод был расположен. Да и мастер к нему хорошо относился. И Людвиг со дня на день откладывал свой уход. Только когда он по рассеянности загубил двадцать четыре капсюли для вентилей и взбешенный мастер Адриан его грубо отругал, он заявил о своем уходе и тут же покинул завод.

II

Однажды Людвиг Хардекопф встретил в Бармбеке на Шлайденплаце мать и сестру. Они шли в глазную больницу, где лежал его шурин Карл Брентен.

— Да, я ушел от Меринга, — подтвердил Людвиг. — Ищу что-нибудь получше.

Мать разглядывала его, поджав губы. Ни единым словечком не обменялась она со своим сыном, только все оглядывала его с ног до головы. Ей показалось, что он очень опустился. Пиджак — в пятнах, изрядно поношенный. Воротничок рубашки был чистым, вероятно, недели две назад. Открыто устремила она оценивающий взгляд на его обувь. На Людвиге были рабочие башмаки, стоптанные, нечищенные. Паулина Хардекопф еще сильнее поджала губы.

— Но послушай, Людвиг, — сказала Фрида. — Ты ведь работал раньше на верфи? Почему тебе так неприятна работа там?

— Очень далеко, знаешь ли, — ответил он.

Фрида промолчала. Она вспомнила, как Людвиг объяснил ей однажды, почему он изо дня в день пешком отмеривает длинный путь от Бармбека до порта; ему нравится щебетание птиц по утрам, сказал он. Но тогда она уже знала, что Гермина не дает ему денег на трамвай.

— Да-да, очень далеко, — подтвердила Фрида.

С болью в душе смотрела она на брата. Как измучен. Как постарел.

Когда он распрощался, обе женщины долго смотрели ему вслед. Он шел усталой походкой и уже слегка согбенный.

— Бедняга! — прошептала Фрида.

— Тряпка! — сурово бросила мать.

— Но, мама!

— Был бы он мужчиной, давно бы к черту послал эту бабу!

В больнице Фрида прежде всего зашла к врачу. Он уверил ее, что операция прошла хорошо, а как дальше будет, заранее сказать, разумеется, трудно.

— Здравствуй, Карл!

Она подошла к кровати мужа, лежавшего с завязанными глазами в отдельной палате. Он неуверенно протянул бескровную руку.

— Здравствуй, Фрида!

— И я тут, — заявила о себе Паулина Хардекопф и пожала руку Карла.

— Счастье, что вся эта тяжелая история позади, правда?

— Далеко еще не позади. Не одну неделю еще придется лежать, — возразил он.

— Я говорю про операцию, — пояснила Фрида, садясь на край постели. — Врач сказал, что операция прошла хорошо.

— Да?