На герцеговинской границе свернули с проезжей дороги и пошли напрямик; капитан стал спотыкаться.

— Эге-ге, — произнес он как бы в шутку, — тридцать с лишком лет тому назад я прыгал здесь козлом, а сейчас… Кто бы сказал, что когда-нибудь я снова увижу эти края? Ха-ха-ха, уж больно хорошо их вижу!

И он сел на камень, утирая ладонью сбегавшие из-под очков слезы.

Под вечер прибыли к захваченному повстанцами монастырю Дужи.

Вокруг монастыря, за оградой, на галереях в самых разнообразных позах расположились кучки людей — и во сне такое не приснится! Здесь были представлены почти все европейские одежды, звучали почти все европейские языки, — здесь были и монахи в камилавках, и шумадийцы в народных костюмах, и черногорцы, и гарибальдийцы в красных рубахах и фантастических шляпах, и русские в черногорских гунях и далматинских красных капах! Кроме того, здесь можно было собрать великолепную коллекцию оружия всех эпох. Попадались кремневые и дамасские ружья, средневековые мушкеты, острагуши, пистолеты, револьверы, сабли, даже копья! Но многие пришли без всякого оружия.

Новоприбывших смутил равнодушный прием. Капитан Мичо расспросил, где воевода, и пошел во главе отряда знакомиться.

Слуга воеводы провел их в трапезную; там в густом дыму они застали еще около десятка главарей. Какой-то щуплый, похожий на еврея молодой человек среди общего молчания что-то писал.

Воевода произнес несколько принятых в подобных случаях слов, а затем добавил:

— Что же вам сказать, сами видите! Нет ни оружия, ни снаряжения, ни порядка!

Русский офицер заявил, что привез деньги на покупку всего необходимого.

— Денег у нас достаточно, — возразил воевода, — да что проку, когда нет и не может быть порядка. Впрочем, обсудим это попозже, а сейчас, простите, у меня спешное дело.

Русские отправились искать своих земляков, капитан Мичо — своих родичей Горчиновичей, а Дживо пристал к шумадийцам, собравшимся на выгоне в стороне от монастыря вокруг молодого парня с тамбурином. Все они, как и друзья их гарибальдийцы, были народ веселый. Сразу же перезнакомились. Тамбураша звали Влайко Шапчанин.

Дживо вспомнил про капитана только вечером и нашел его в монастырском дворе, оживленно спорящим с пожилым плотным гарибальдийцем. Около десятка итальянцев, усевшись вокруг, слушали их словопрение, которое велось на итальянском языке. Речь шла о стратегии и, кажется, касалась штурма Требине. Итальянец горячился, защищая свою точку зрения, и после каждого третьего слова кричал: «Но я вас уверяю, кептен», — он почему-то называл его «кептеном», в то время как итальянцы говорят «капитанио».

Мичо, Дживо, богослов, помещик, слуга, матрос и сапожник переночевали у костра вместе с шумадийцами. Влайко Шапчанин оказался не только прекрасным тамбурашем и певцом, но и замечательным балагуром.

На рассвете поднялся страшный шум. Все вскочили и кинулись, сами не зная куда, оглушенные выкриками на различных языках.

Заняли позиции на склоне какой-то горы. Сквозь туман неясно виднелось Требине, у стен его кишел людской муравейник. Оказалось, что гора называется Троичина Главица и что турки задумали захватить монастырь.

Капитан уселся на пень, закрыв лицо ладонями. Дубровчане столпились вокруг него; гарибальдийцы стояли отдельно, шумадийцы тоже, герцеговинцы и среди них воевода… тоже отдельно.

Вдруг затрещали ружья и послышались крики: «Вперед!» Все стали стрелять, как попало и куда попало. И тотчас порядок смешался; капитана видели уже где-то в поле, в стороне от войск. Он озирался по сторонам, в правой руке держал саблю, в левой — револьвер. Невдалеке от него лежал человек.

Всего, что произошло потом, не передашь. Перед полуднем люди в невообразимом замешательстве и беспорядке сбежались к монастырю. «Турки отбиты», — переходило из уст в уста, но было ясно, что каждый твердил только то, что слышал от другого. Шли разговоры, будто убито пятнадцать повстанцев. Дубровчане уцелели, но тут же возникло предположение, что капитан погиб. Воевода отдал приказ всем повстанцам, кроме герцеговинцев, разойтись и собраться завтра утром в пограничном селе.

Бродя по лагерю, Дживо узнал от одного шумадийца, что Влайко Шапчанин погиб на поле, куда попали каким-то образом только он и тот «слепой капитан». У Дживо сжалось сердце, он был уверен, что капитан тоже погиб. Но, к его великому удивлению, он наткнулся на него на внутренней монастырской лестнице; капитан сидел в такой же позе, как и перед боем. Дживо заметил, что его брюки под правым коленом в крови.

Юноша воскликнул:

— Ради бога, что с вами? Вы ранены?

— Пустяки, просто царапина… Ну так что же? Куда девался воевода? Что теперь будет? Почему так беспорядочно отступили?

Дживо сказал ему о приказе воеводы. Капитан побледнел, вскочил, как разъяренный лев, но кто-то опередил его:

— Ей-богу, пожалуй, воевода и остальные герцеговинцы лучше знают здешние места!

Капитан окинул его саркастическим взглядом и крикнул:

— Плевать, что говорит русский. Плевать на все. Пошли назад!

Дубровчане отправились тем же путем, каким пришли.

Отойдя немного, они настояли, чтобы капитан позволил осмотреть его ногу. Рана оказалась неопасной: пуля пробила икру, но по всем признакам жил не повредила. Перевязали, как умели, рану и, с большим трудом дотащившись до первого села по ту сторону границы, решили передохнуть. Капитан уселся под деревом. Остальные стали обсуждать происшедшее, казавшееся им уже каким-то кошмаром. Все говорили разом, стараясь блеснуть талантом стратега и даром провидца. Высказывалось твердое убеждение, что через несколько дней Сербия и Черногория объявят войну Турции.

Случайно на них набрел сельский священник. Послушав немного, он неожиданно вступил в разговор:

— Какая Сербия, какая Черногория! Герцеговину займут наши войска.

Капитан поднял голову:

— Чьи войска?

— Да цесаря нашего войска, чьи же еще? Да когда бы не так, стали бы фратеры по всей Неретве и в Поповом Поле призывать народ к оружию? Да разве и вы, цесарский офицер, посмели бы вмешаться в дело, будь это не так…

— Ух! — застонал капитан, хватаясь за голову, потом поднялся, медленно подошел к священнику и спросил: — Вы в самом деле так думаете?