то есть он, Толстой, как бы обращается за помощью к правительству, которого не приемлет. Он убежден, что должен был собрать всю семью и сообщить свое намерение, любовью переубедить тех, кто несогласен с ним. Чертков, которому он пишет, что поступил дурно и теперь платится за это, огорчен, обижен, он упрямо объясняет Льву Николаевичу, что тот никак иначе не смог бы исполнить свой долг.

Софья Андреевна, сыновья Лев и Андрей, которые стоят всецело на стороне матери, предполагают наличие завещания, требуют от Льва Николаевича признания. Скрывать истину, лгать – для него мука, сказать правду – значит обострить и без того невыносимо сложные семейные отношения, тем более отношения Софьи Андреевны с Чертковым.

Психическое состояние Софьи Андреевны определяет ее поведение: она следит за мужем, роется в его бумагах, угрожает ему и его оскорбляет. Взаимная ненависть между нею и Чертковым переходит все пределы. Пристрастное дружеское расположение Льва Николаевича к «обожаемому красивому идолу», «глупому злому гению», она публично объясняет противоестественным половым чувством мужа.

Владимир Григорьевич Чертков в самом деле верный друг Толстого и – что особенно Толстому дорого – верный последователь. «Единение с вами было одной из больших радостей последних лет моей жизни», – пишет к нему Толстой. В последнем, накануне ухода, письме к Черткову прочитаем: «Есть целая область мыслей, чувств, которыми я ни с кем иным не могу так естественно делиться, – зная, что я вполне понят, – как с вами». Трудно переоценить все, что делает Чертков для собирания, сохранения, издания рукописей Толстого. Именно этому посвящена, по сути, вся его деятельность, более того – вся жизнь. Чертков – энергичный и бесстрашный пропагандист толстовских идей, он, рискуя собственным благополучием, пропагандирует, издает, распространяет нелегальные, запрещенные в России произведения Толстого. «Главной двигательной пружиной в работе отца» называет его Татьяна Львовна.

Но Владимир Григорьевич при этом из тех правоверных, о которых говорят – «святее самого папы». Он жестко спрямляет и учение Толстого, и личность, какой она является в его представлении. Он не сознает того, что было основой толстовского понимания людей, их мыслей, душевных движений, поступков, – не сознает «текучести человека», неоднозначности его. Он фанатически стремиться привести личность и жизнь Толстого, его писания в полное соответствие с буквой учения, не желая принять, что дух (не буква) учения любви и ненасилия предполагают отступления, варианты в думах, чувствованиях, поведении.

Павел Иванович Бирюков, тоже близкий друг и единомышленник Толстого, высланный, как и Чертков, за пропаганду толстовского учения, его прижизненный биограф, пишет о чертковском деспотизме, о «громадном нравственном насилии», которое тот совершал над людьми: «Но особенно больно мне было видеть, как он подчинял себе Л.Н-ча, часто заставляя его делать поступки, совершенно противные его образу мыслей. Л.Н-ич, искренно любивший Черткова, видимо тяготился этой опекой, но подчинялся ей безусловно, так как она совершалась во имя самых дорогих ему принципов».

Чертков между прочим, со ссылкой на советы врачей и не считаясь с чувствами и правилами Льва Николаевича, предлагает ему жесткие меры воздействия на истерию Софьи Андреевны: возможно меньше общаться с ней, не исполнять ее требований и желаний, при необходимости применять насильственные приемы («стена, замок, держание за руки и т. п.»).

Подписав завещание, Лев Николаевич итожит в заведенном им летом 1910-го «Дневнике для одного себя» (тетрадь будет обнаружена Софьей Андреевной в голенище его сапога и украдена ею): «Чертков вовлек меня в борьбу, и борьба эта очень и тяжела и противна мне. Буду стараться любя (страшно сказать, так я далек от этого) вести ее».

С одной стороны, Софья Андреевна с истериками, страшными сценами, обвинениями, требованиями, с другой – Владимир Григорьевич с упреками и обличениями ради лучших намерений, и оба требуют от него, чтобы он, 82-летний больной старик, переступил через то, что ему дорого и необходимо: «Они разрывают меня на части».

Но при всем этом, куда как легко было бы ему любя вести борьбу, если бы пределы, в которых она ведется, ограничивались стенами яснополянского дома. В том-то и беда, что самая тяжелая страда борьбы начинается, когда он выезжает за ворота усадьбы: «Ездил верхом, и вид этого царства господского так мучает меня, что подумываю о том, чтобы убежать, скрыться».

Отдыхая от домашних неурядиц в семействе дорогих, заботливо оберегающих его людей, дочери Татьяны Львовны и зятя Михаила Сергеевича Сухотина, он отправляется на прогулку и по дороге, не в силах совладать с муками совести, запечатлевает на листах дорожной книжечки вырвавшуюся, как стон, запись: «Странная моя судьба и странная моя жизнь! Едва ли есть какой бы ни было забитый, страдающий от роскоши богатых бедняк, который бы чувствовал и чувствует всю несправедливость, жестокость, безумие богатства среди бедности так, как я, а между тем я-то и живу и не могу, не умею, не имею сил выбраться из этой ужасной, мучающей меня среды…»

И продолжает: «Может быть, это мое положение затем, чтобы я сильнее, без примеси зависти и озлобления, а с чувством раскаяния и стыда сознавал бы это и яснее, живее высказал бы всю ложь, весь ужас этого положения. Сейчас у скотной голые, оборванные, грязные дети, а дома Танечка <внучка, дочь Татьяны Львовны>, маленькая, чистенькая, с нянями, игрушками, сластями, заботами о росте Танечки. Да, только бы дал Бог силы обличить громко, сильно, так, чтобы услышали».

«Странная моя судьба»

Убежать, уйти, выбраться, скрыться – не раз в дневнике последних лет, – но мысль, замысел согласовать свою жизнь с тем, что уяснил для себя, что объявил в «Исповеди» – «Я отрекся от жизни нашего круга» – вызревает много раньше.

Еще в 1884 году он поднимается уйти из дома. Именно тогда он пишет в дневнике об отсутствии любимой и любящей жены – на самом деле говорит об отсутствии жены, понимающей, желающей разделить его взгляды. Но Софья Андреевна уверенно стоит на своем. Всё, к чему пришел в своих раздумьях, муках совести, искании смысла жизни и подлинной веры Толстой, всё это напускное, наросшее, – болезнь. Выздоровеет, одумается – соскоблит: будет по-прежнему. Он не желает соскабливать.

Однажды, после бессмысленного разговора, уходит из дому, пешком в Тулу, чтобы уйти совсем. Но беременность жены заставляет его вернуться с половины дороги. Возвратившись, заносит в дневник: «Дома играют в винт бородатые мужики – молодые мои два сына. «Она на крокете, ты не видал», – говорит Таня, сестра. «И не хочу видеть». И пошел к себе, спать на диване; но не мог заснуть от горя. Ах, как тяжело! Все-таки мне жалко ее. И все-таки не могу поверить тому, что