Наряду с изобличением бюрократизма письмо Троцкого наносило удар по теории построения социализма в одной стране, подчеркивая, что она трансформирует задачи отдельных секций и Коминтерна в целом, а значит — может сыграть фатальную роль в их дальнейшей судьбе. Но тот реальный поворот, который был сделан Советской Россией в середине 1920-х годов, получал совершенно гипертрофированные масштабы. «Если стать на ту точку зрения, — писал Троцкий, — что советская власть, опираясь на союз рабочих и крестьян, построит социализм совершенно независимо от того, что будет происходить во всем остальном мире — при условии только, если советская республика будет ограждена от военных интервенций, — то роль и значение коммунистических партий сразу отодвигаются на второй план», их задачей становится уже «не завоевание власти, а противодействие интервенционистским покушениям империализма»[1032].

Отсюда автором выводился разрыв между установкой на сохранение СССР как плацдарма мировой революции и необходимостью ее расширения на остальные страны. Недиалектичность мышления присуща здесь не одной из спорящих сторон, а обеим, поскольку каждая из них сохраняла догматическую трактовку современности как кануна социалистической революции. В результате идейные баталии в ВКП(б) и Коминтерне сводились к задаче «вытолкнуть» противника за рамки общей идейно-теоретической платформы, что, с одной стороны, придавало им черты схоластического спора, а с другой — усиливало соблазн разрешить их административными мерами.

Растущий накал страстей не могли остудить никакие решения Политбюро, этот орган давно уже перестал олицетворять собой коллективное руководство. 12 августа 1926 года Политбюро вынесло строгий выговор Троцкому за то, что тот назвал Сталина «могильщиком партии и революции»[1033]. Людей, обменивающихся такими «комплиментами», уже трудно представить себе сидящими за одним столом и даже в одном зале. Взаимное недоверие, прикрываемое словами о большевистском единстве, переросло в плохо скрываемую ненависть, общее дело, во имя которого деятели революции пришли к власти, отходило на второй план, уступая место личным амбициям и коварным интригам.

О самооценке Троцкого летом 1926 года может немало рассказать стенограмма встречи с делегацией рабочей молодежи из Германии, еще не введенная в научный оборот[1034]. Троцкий с присущим ему полемическим блеском демонстрировал знание как международной обстановки, так и новинок научной литературы. Например, о переведенный на русский язык работе Дж. М. Кейнса, посвященной недостаткам Версальской системы, он заявил следующее: «…его книжка доказывает, что написал ее довольно порядочный и умный человек из рядов буржуазии, сравнительно мало понимающий в развитии социализма».

«Если Троцкий „в бешенстве“, и он думает „открыто ставить ва-банк“, тем хуже для него. Вполне возможно, что он вылетит из ПБ теперь же, — это зависит от его поведения»

Письмо И. В. Сталина В. М. Молотову

23 сентября 1926

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 43–44 об.]

Но как только его собеседники позволили себе критические замечания по поводу репрессий против меньшевиков и эсеров, которые продолжались в Советской России, Троцкий буквально взорвался, заявив, что для нас нет социалистов, а есть контрреволюционеры и за вопросом об их судьбе следует обращаться к Дзержинскому. «Знаете, мы рассматриваем вопрос не с сентиментальной точки зрения. Тот, кто нам вредит в строительстве социалистического государства, должен быть обезврежен… И если эти маленькие господа, называйте их меньшевиками или эсерами, хотят делать нам затруднения в момент, когда мы должны обеспечить свое существование в борьбе с капиталистическим миром, мы всегда готовы посадить их под замок, а если дело принимает серьезный оборот, то и расстрелять»[1035]. «Безоружный пророк» все еще считал себя частью большевистской элиты и размышлял о судьбах революции так же, как это делали французские якобинцы после установления собственной диктатуры.

Проигрывая в организационно-кадровой борьбе, оппозиция безоговорочно верила в силу идей, подразумевая под этим собственное полемическое мастерство. Троцкий, этот коммунистический Дон Кихот, бросился в бой с ветряными мельницами «центризма», как он называл бесхарактерность и отсутствие идейного стержня у партийного аппарата. Уроки оппозиционной борьбы могли бы научить его тому, что этот аппарат проголосует не за ту точку зрения, которая верна, а за ту, которая выгодна для его собственного выживания. И наоборот, он будет аргументировано оправдывать любой ярлык, приклеенный поверженным оппонентам своим непосредственным начальством. Одним из таких ярлыков стало одобренное XV конференцией ВКП(б) (26 октября — 3 ноября 1926 года) утверждение, что троцкизм превратился в социал-демократический уклон. Динамика взаимных обвинений демонстрировала, что до «прислужников мирового капитала» и «фашистских агентов» оппозиционерам в ВКП(б) осталось не так уж далеко.

Троцкий прекрасно понял, куда его загоняют. В своей речи на конференции он заявил: «В чем, товарищи, объективная опасность резолюции о социал-демократическом уровне? Опасность в том, что она приписывает нам такие взгляды, из которых необходимо вытекает не только политика фракционности, но и политика двух партий»[1036]. А с точки зрения революционера, нет необходимости делиться властью — Троцкий все еще считал завоеванную в октябре 1917 года власть своей. Тезис о недопустимости двух мнений в стране пролетарской диктатуры, не говоря уже о двух рабочих партиях, — вот ахиллесова пята его оппозиции, равно как и любого внутрипартийного протеста, не решавшегося выйти за рамки фетиша пролетарской диктатуры и собственной авангардной роли.

Впрочем, иногда в сухом политэкономическом анализе, обильно сдобренном марксистской терминологией, прорывались и личные нотки, связанные с внутренними сомнениями в правильности избранного пути. Обращаясь к делегатам партийной конференции, Троцкий маскировал их сослагательным наклонением: «Думаете ли вы, что капитализм может обеспечить себе новую полосу подъема, расширенное воспроизведение того процесса, который был до империалистической войны? Если считать, что это возможно (а я полагаю, что на это шансов у капитализма никаких нет), если теоретически это допустить, то это означало бы, что капитализм в европейском мировом масштабе своей исторической миссии еще не исчерпал, что это не империалистический загнивающий капитализм, а развивающийся капитализм, ведущий хозяйство и культуру вперед, — но это означало бы, что мы пришли слишком рано»[1037]. Даже высказанная в виде предположения, заключительная фраза «пророка» отражала весь трагизм исторической развилки, на которой оказалась диктатура большевиков на исходе нэпа.

Протокол голосования членов Политбюро ЦК ВКП(б) об отклонении поправок Л. Д. Троцкого к тезисам Н. И. Бухарина, подготовленным для выступления на Седьмом пленуме ИККИ

24 ноября 1926

[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 607. Л. 5]

Вторая половина 1926 года оказалась богатой на внутрипартийные коллизии. Не успело утихнуть эхо дебатов на Пятнадцатой конференции, как начался Седьмой