Некоторые конгрессмены уже в нескольких милях от поля боя тщетно пытались остановить обуянных ужасом солдат, которые не имели ни малейшего желания останавливаться, не достигнув противоположного берега Потомака. «Чем дальше они бегут, тем больший их гложет страх, — заключал один из конгрессменов. — Мы обращались к ним, пытались сказать, что опасность миновала, призывали, заклинали их остановиться. Мы называли их трусами, поносили самыми последними словами, наводили на них револьверы и угрожали им смертью, но все напрасно: жуткая, безумная, безнадежная паника охватила их и передавалась всем, кто находился вокруг. Стояла ужасная жара, несмотря на то, что уже было почти шесть часов; рты измученных солдат широко открыты, губы потрескались и черны от пороха, высыпавшегося, когда в бою они надкусывали патроны. Глаза же полны ужаса — никто на свете еще не видел такого скопления жалких призраков»[667].

На другом берегу Булл-Рана торжествующие мятежники отмечали победу и собирали в круг сотни пленных федералов. Разделить мгновение победы приехал сам Джефферсон Дэвис. Будучи в душе солдатом, Дэвис не мог усидеть в Ричмонде, когда сражение полыхало всего в восьмидесяти милях от города. Он нанял специальный поезд, взял у Манассаса лошадь и в сопровождении адъютанта поскакал к полю боя. По пути он слышал крики раненых и отставших: «Возвращайтесь! Мы разбиты!» Хотя Дэвис и знал, что в тылу всегда беспорядок, создающий впечатление разгрома, какая бы ситуация ни складывалась на передовой, он продолжал поездку с тяжелым сердцем. Суждено ли его Конфедерации погибнуть? Однако по мере приближения к ставке Джонстона шум битвы откатывался на север. Джонстон доложил о триумфе конфедератов. Окрыленный успехом, Дэвис предложил немедленно преследовать побежденного врага. Хотя некоторые части Конфедерации и продвинулись на милю-другую за Булл-Ран, Джонстон и Борегар считали полномасштабное преследование невозможным. Джонстон сказал: «Наша армия сейчас более дезорганизована победой, чем армия Соединенных Штатов — поражением»[668].

Когда спустя несколько недель чувство торжества от победы улеглось, южная пресса начала искать козла отпущения за то, что «плоды победы утрачены, а Вашингтон не взят». Начались неприглядные пререкания, где сторонники каждого из трех творцов победы — Дэвиса, Джонстона и Борегара — обвиняли двух других. После войны мемуары всех троих только подлили масла в огонь. Впрочем, они еще в то время понимали, что захват Вашингтона был утопией. Уже вечером 21 июля в Сентрвилле Макдауэлл установил линию обороны из не принимавших участия в сражении резервов. Рано утром следующего дня пошел ливень, превративший дороги в кашу, а транспортно-материальная служба армии конфедератов не была готова поддерживать длительное наступление даже и в хорошую погоду. Армейские продовольственные склады в Манассасе практически опустели. Несмотря на панические настроения в Вашингтоне, мятежники туда не явились, да и не могли явиться.

В июле 1861 года все споры о неудаче преследования были еще впереди. Юг торжествовал победу, которая доказывала, что один южанин и вправду может победить сколько угодно янки. С легкостью было забыто, что численно войска были равны, что армия Конфедерации большую часть битвы провела в обороне (что проще, чем вести наступление, особенно при неопытности бойцов) и что янки едва не выиграли битву. В любом случае, битва при Манассасе (или Булл-Ране, как ее называли на Севере[669]) была одной из ключевых тактических побед в войне. Хотя многие на Юге считали, что она не дала плодов, эта битва на целых восемь месяцев отложила любые попытки федералов вторгнуться в Центральную Виргинию. К тому же количество жертв оказалось несравнимо меньшим, чем в позднейших битвах. Конфедераты потеряли 400 человек убитыми и 1600 ранеными, из которых 225 впоследствии скончались. Федералы — 625 убитыми и смертельно ранеными, еще 950 оправились от ранений, а 1200 человек попали в плен[670].

Психологическое значение этой битвы было, пожалуй, самым глубоким. Ее последствия парадоксальны. Ликование южан питало их самонадеянность, и они забыли библейскую истину о том, что гордость предшествует падению. «Манассас оказался одной из решающих битв на земле, — писал политик из Джорджии Томас Кобб, — и гарантировал нам независимость». Эдмунд Раффин считал эту «тяжело доставшуюся победу фактическим концом войны». Он полагал, что следующим шагом Борегара должен стать «бросок на Филадельфию и превращение ее в руины… что будет отплатой за насилие северян»[671]. Mobile Register предсказывала, что союзная армия «больше никогда не отойдет от Вашингтона на расстояние пушечного выстрела». Richmond Whig пошла еще дальше: «Закат янки как расы, их неспособность к завоеванию господства склоняет чашу весов в сторону Юга. Мы просто обязаны взять власть в свои руки. Мы должны приспособиться к нашему новому предназначению»[672].

Стыд и отчаяние, охватившие многих северян сразу же после битвы, едва ли не склонили их согласиться с выводами южан. «Сегодняшний день войдет в историю как черный понедельник, — писал один житель Нью-Йорка, как только услышал дурные вести. — Мы совершенно опозорены, разгромлены, разбиты, уничтожены». Хорас Грили, чья New York Tribune столько сделала для того, чтобы правительство отдало приказ о преждевременном наступлении, целую неделю мучился бессонницей, осыпая себя упреками, а потом отправил выдержанное в трагическом стиле письмо Линкольну: «В каждом уголке организма поселилось зловещее, жгучее, неизбывное отчаяние… Если для государства и нации наилучшим выходом будет заключить мир с мятежниками, пусть и на их условиях, то нам не следует избегать этого»[673].

Однако глубокое и долговременное влияние Булл-Рана на умы северян привело не к укоренению пораженчества, а к возрождению решительности. На следующий день после битвы корреспондент лондонской Times предсказывал такой итог: «Этот булавочный укол, после которого лопнул воздушный шар северян, распространив немалое количество ядовитого газа, заставит людей понять суть конфликта, в который они ввязались». В своей проповеди, посвященной одной из притч Соломоновых, «Несчастья убивают только тогда, когда слабость существует как жертва», один из выдающихся северных пасторов выразил этот новый дух мрачной решимости. Ему вторил обычный рядовой солдат: «Я хотел бы доиграть до конца или умереть в процессе игры». Даже Грили, одной рукой писавший полное отчаяния письмо Линкольну, другой помещал в передовицу Tribune такие слова: «Американцам не присуще впадать в отчаяние после поражения… Неудачи, как бы ни оглушали нас поначалу, стимулируют ответную реакцию и обнаруживают неожиданные проявления воли… Так давайте же засучим рукава и проявим волю»[674].

Линкольн согласился как раз с этой передовицей, а не с личным письмом Грили. Потрясенные известиями из Булл-Рана президент и генерал Скотт не впали в панику. День и ночь они работали над тем, чтобы поддержать какую-то видимость порядка среди хаоса поражения. «Сейчас все потеряно, — писал личный секретарь Линкольна, — и