не возражал и не противоречил ей ни в чем, Алене было от этого скорее досадно, чем приятно, но она ничуть не пользовалась, не злоупотребляла уступчивостью мужа, ей было даже стыдно помыслить об этом, в большом и в малом обращалась к нему, советуясь, как к мужу и хозяину, видя, что Прокопию нравится такое отношение к нему, и Алена этим успокаивалась. Дважды за прожитые годы воспротивился Прокопий, настоял на своем.

Перед приходом сватов Алена сказала Прокопию, встретясь:

— Я все продумала, Прокопий. Засылай сватов, приходи сам. Замуж я за тебя пойду. Был у меня разговор с Марией, был с родителями. Попробуем, что из этого получится. Не поживется — разойдемся, случается и такое. Но у меня условие. Регистрироваться станем — оставлю свою фамилию. Родится сын — назову Трофимом, в честь отца, запишу на свою фамилию. Будет Трофим Чугаев, продолжатель нашего рода, Чугаевых. Такая вот у меня просьба к тебе.

— Нет, — сказал Проня, — этим ты меня обидишь. Неуважение покажешь к фамилии моей, а она ничем не хуже других. Сына мы родим, даст бог, — называй его именем отца своего, но фамилию пусть носит он отцовскую, мою фамилию, я тоже хочу, чтоб фамилия моя подольше сохранилась. Право ты, конечно, имеешь оставить свою, но никто не делал так по деревням, вспомни, ни в нашей, ни в каких других по Шегарке деревнях, а их вон сколько.

Алена — к отцу. Тот выслушал дочь, подумал, сказал, усмехнувшись:

— Задумала ты хорошо, Алена, но надо бы сейчас согласиться с Прокопием. Негоже совместную жизнь с первых дней начинать с обид. Фамилия наша славная, и жалко, что брата нет у тебя. Возьми фамилию мужа, а родится сын, назовешь в честь деда, и за то от меня спасибо. Соглашайся, еще успеете нассориться.

Когда родителей Алены не стало, Алена предложила мужу переселиться в родительскую избу, но Прокопий Савельевич второй раз настоял на своем, и второй раз Алена согласилась с ним.

— Смотри, — говорил муж Алене, — какое место здесь привольное. Сухое, высокое, речка рядом. Чего мы станем переезжать на самый край деревни, к лесу, там летом от комаров спасения нету. Давай уж лучше перевезем избу вашу, а?!

Тогда разобрали они избу Чугаевых, и баню, и сарай, перевезли на усадьбу Терехиных, поставили избу еще на более удобном месте, чем стояла изба Прокопия, поставили баню, остальные надворные постройки, сразу ремонтируя что-то, добавляя, продумывая, чему где быть, чтобы не на один год, а на долгую жизнь. Из своей избы Прокопий сделал омшаник для ульев на берегу за огородом, остальное, подгнившее, изломанное, ненужное, вплоть до городьбы огородной чугаевской, пошло на дрова — было распилено, расколото, сложено в поленницы за глухой стеной сеней, где не так наметало зимой сугробы.

Алена радовалась — опять жила она в родительском доме, где родилась, приятно было думать, что избу эту рубил отец, делал рамы, настилал полы, возводил высокое, под навесом, крыльцо, ко всему прикасался своими руками. Топила ли она баню — это была их, Чугаевых, баня, загоняла ли корову во двор — двор был ихний, построенный отцом, снимала ли с гвоздя коромысло — коромысло мастерил отец для матери еще, а мать приучала к нему Алену.

Просватали Алену в конце сентября, по теплу, по погоде, картошка уже была выкопана, сжаты хлеба, улетели птицы, шуршал листопад — в свободное время Алена уходила за деревню прощаться-печалиться. До сватов они с Прокопием встречались вечерами, не каждый вечер, но гуляли, и он ее провожал до дому. По деревне уже знали, что Терехин женится на Алене. Свадьба была в избе родителей, поднялась, собрав силы, мать, сидела за столом, плакала. Гости еще пили, пели и плясали, а молодые уже ушли в дом Прокопия. Было уже поздно, падал редкий крупный снег, светились окна изб. Прокопий и Алена шли рядом, медленно, думая каждый о своем, на мосту Прокопий вдруг обнял Алену, прижал к себе, а она едва сдержалась, чтобы не оттолкнуть его, так муторно было на душе. Но она была уже Терехина.

Когда Прокопий, торопясь, разделся и Алена увидела его пухлую, поросшую буроватым волосом грудь, пухлые плечи, корытообразный живот, поросшие таким же, но более густым волосом ноги, она содрогнулась, вспоминая Марию, содрогнулась от мысли, что сейчас должно произойти то, о чем она думала последние дни. Она знала это лишь из разговоров бойких баб, любящих поговорить между собой, да еще в присутствии девок — кому как с мужиком; одним, насколько понимала Алена, было очень хорошо, другим так хорошо, что и не передашь — до головокружения, а кому-то обыденно и даже неприятно. Не любила Алена подобных разговоров.

Алене все было неприятно с первой ночи, неприятно было и дальше; забеременев, она перестала допускать мужа, ссылаясь на боли, и после рождения ребенка допускала редко, отговариваясь чем-нибудь, и обрадовалась, когда на восьмом году совместной жизни Проня сам перестал домогаться, почувствовав свое полнейшее бессилие. Теперь часто вспоминала Алена откровенную фразу Марии, давнюю, понятую сейчас, а тогда до Алены не совсем дошел тайный смысл сказанных со смешком раздраженным слов:

— Знаешь, Алена, — засмеялась Мария, — поет Прокопий, конечно, не сравнимо ни с чем, воском таешь от голоса его, но как мужик он…

И родился сын, и был похож он, чего до исступления желала Алена, на ее отца, в Чугаеву породу удался, назван Трофимом, был показан умирающей матери, та подняла иссохшую руку, перекрестила внука, а дед Трофим нянчил мальчишку до пятилетнего возраста, водил за руку, радовался, рассказывая-показывая ему все…

Проня потерял не только мужскую силу свою, но и голос. Возвращались лесники декабрьской стужей вечерней порой из Пономаревки, пили прямо в санях холодную водку, не согрелся Прокопий — простудился, долго кашлял, хватаясь за грудь, хрипел голосом, сипел, голос его в разговоре изменился, а петь он уже не мог. Забытая под лавкой стояла гармонь, а Проня из гармониста, песенника, выпивохи и бабника превратился в хозяйственного мужика, думающего о добавочном доходе.

Они засаживали картошкой тот же огород, что садил Проня с матерью, делали необходимые грядки, держали скот, у них была пасека — фляга с медом постоянно стояла в кладовой, мед подавался на стол к чаю просто так, мед весной и осенью продавали, продавалась брусника и клюква, рыба, пойманная на озерах, кедровый орех, излишки картошки, мясо, сало, осенями по деревням на машинах ездили горожане, покупали, а если не горожане, то можно было по закупочной цене сдать заготовителям. Прокопий обычно говорил Алене, чего на сколько продано, она кивала, соглашаясь.

Трошка рос, вот ему