«Погода» и «Город» – проявлял чудеса изобретательности в произношении русских слов. Аржанова время от времени приходила им на помощь, хотя особенно и не старалась. Правда, еще существовал французский, на котором все трое изъяснялись вполне свободно, но почему-то сейчас они решили это обстоятельство оставить в секрете.

Иногда Анастасия опасалась, как бы ее гости, не выдержав такого противостояния, не бросились в открытую драку. Из-за нее, из-за неожиданной и непонятной им ситуации, из-за злой метели. Бесспорно, они сразу почувствовали, что оба принадлежат к одной и той же команде. Почти сверстники, почти коллеги, они отлично знали ее законы. Но условия контакта для них заранее определены не были, и теперь им приходилось искать его самим и наугад.

Подобно двум молодым волкам, не уверенным в окончательном выборе волчицы, они, рыча и скаля зубы, словно бы кружили по снежной поляне среди леса, где в центре круга стояла ОНА, и ждали какого-то сигнала. Но волчья служба – долгая, непредсказуемая и случиться в ней может всякое. Никакого сигнала Анастасия давать им не собиралась, а только успокаивала то жестом, то взглядом, то словом.

Это оказалось наилучшим выходом.

В конце вечера она даже смогла отправить их вместе домой. Князь Мещерский, владеющий пароконным экипажем, согласился довезти легкораненого Отто Дорфштаттера до его квартиры на Крюковом канале. В прихожей они долго прощались с Анастасией и выражали надежду на скорое свидание. Затем адъютант светлейшего князя разыграл детский трюк. Он сделал вид, будто забыл перчатки, и от экипажа вернулся в дом. Здесь, с глазу на глаз, молодой кирасир вручил Анастасии записку от императрицы своим комментарием к приглашению. Суть его сводилась к тому, что он, Мещерский, готов сопровождать вдову подполковника в новой экспедиции в Крым и даже почтет за счастье для себя быть с нею рядом в новых испытаниях…

Немецкая принцесса София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская прибыла в Россию в феврале 1744 года, чтобы стать великой княжной Екатериной Алексеевной, женой наследника престола великого князя Петра Федоровича, племянника бездетной императрицы Елисаветы Петровны. Оглядевшись на новом месте, она решила, что прежде всего должна нравиться: а) будущему мужу, юноше престранному; б) императрице, даме очень капризной; в) русскому народу, молчание которого иногда представлялось ей грозовым. К резко континентальному климату огромной северной страны ей тоже пришлось привыкать. Трескучие морозы зимой и изнуряющая жара летом поначалу не очень досаждали немецкой девушке, в июне 1762 года в результате дворцового переворота возведенной на российский престол под именем Екатерины II. Однако с годами, при сильных перепадах атмосферного давления, Екатерину Алексеевну стали мучить головные боли.

Вот и сейчас, стоя у окна в покоях в Зимнем дворце, что находились на среднем этаже над правым малым подъездом, она смотрела на Дворцовую площадь и поневоле прислушивалась к своему внутреннему состоянию. Метель бушевала два дня и намела сугробы высотою в аршин. Теперь, похоже, она стала успокаиваться. Тучи над Санкт-Петербургом быстро таяли. Пульсирующая боль, появившись в затылке, отдавалась в висках и стягивала голову, точно железный обруч. В досаде царица приложила ко лбу влажный носовой платок и вернулась к письменному столу, где лежали ее черновики.

Единственное лекарство от боли – крепчайший черный кофе – она уже выпила утром, как обычно, вместо завтрака. Но позвонила камердинеру, чтобы его приготовили снова. Этот напиток варили, придерживаясь следующей пропорции: четыре столовых ложки с верхом кофе на четвертьлитровую кружку воды, причем без сахара. Однажды, в ненастную осеннюю погоду, ей пришлось угостить им прибывшего для доклада канцлера графа Никиту Панина. Старик, сделав несколько глотков, потерял сознание от сердечно-сосудистого спазма.

Но государыня на сердце, легкие, суставы, позвоночник не жаловалась. Только головные боли, да и то сугубо в соответствии с погодой, мешали ей. Все же Екатерина Великая старалась и в это время не отступать от стандартного распорядка своего рабочего дня, достаточно напряженного.

Вставала она рано – в седьмом часу утра – и до девяти писала в кабинете. Затем выпивала чашку кофе и переходила из кабинета в спальню, где около стены садилась на стул, имея перед собою два изогнутых столика. Они стояли впадинами: один – к ней, другой в противоположную сторону. Камердинер по очереди приглашал прибывших на доклад к императрице чиновников. В понедельник и четверг слушала она генерал-прокурора и командующего Санкт-петербургской дивизией; в среду – синодального обер-прокурора и генерал-рекетмейстера (заведующий протокольным отделом Государственной коллегии Иностранных дел. – А. Б.); в субботу – вице-канцлера, губернатора и губернского прокурора Санкт-Петербургской губернии.

После одиннадцати часов могли приезжать царские статс-секретари, отвечающие за разные направления работы, а также первые лица империи, вроде канцлера графа Панина или светлейшего князя Потемкина, а то и уважаемые ею знаменитые генералы, например, генерал-поручик Суворов. Появление последнего сопровождалось настоящим церемониалом, не Екатериной II установленным.

Открыв дверь, герой Русско-турецкой войны и защитник Крыма сперва подбегал к большой иконе Божьей Матери «Казанская» с лампадой, горевшей неугасимо. Там он падал на колени и клал три земных поклона, истово крестился и читал молитву. Затем оборачивался к царице и тоже отвешивал ей поклон до земли. Впрочем, Екатерина Алексеевна старалась такого не допускать, поднимала его и говорила: «Помилуй, Александр Васильевич, как тебе не стыдно это делать!» Но великий полководец обожал ее. Он счисамодержицей всероссийской. Поцеловав государыне руку, Суворов садился за столик напротив и кратко рассказывал об армейских делах.

В двенадцать часов дня прием докладов завершался. Во внутренней уборной комнате придворный парикмахер Козлов делал Екатерине Алексеевне прическу к обеду, весьма несложную, по старинной моде, с косами, уложенными за ушами. Одна камеристка Алексеева подавала царице лед, которым она натирала лицо, вторая Палакучи накалывала ей на голове флеровую наколку.

Обед начинался в первом часу дня и длился не более сорока минут. Государыня была крайне воздержана в еде. На обед подавали три-четыре блюда, и от них она брала понемногу, всегда пила хорошее виноградное вино: либо рюмку рейнского, либо рюмку венгерского. За таким повседневным, не торжественным обедом бывали у нее и гости: высшие придворные чины, статс-дамы, фрейлины, знатные зарубежные путешественники.

После обеда гости тотчас уезжали. Царица, оставшись одна, иногда разбирала иностранную почту, иногда принимала людей, ею же приглашенных на аудиенцию, иногда осматривала свои коллекции в Малом Эрмитаже, где сама делала бумажные слепки с камей…

Однако до обеда было еще далеко.

Выпивая маленькими глотками свой особенный кофе, Екатерина Алексеевна сидела за письменным столом. Небо совершенно прояснилось, и февральское солнце несмело заглядывало в окна ее кабинета. Боль в голове понемногу утихала. Императрица, надев очки, перечитала страницу черновика указа, который она назвала «Жалованная грамота дворянству». Давно она трудилась над ним. Это был, наверное, пятый или шестой вариант. Государыня вымарала там несколько предложений, подумала и отложила бумаги в сторону. Не следовало спешить с важным законодательным актом, направленным на упорядочение старинных прав, обязанностей и привилегий дворянского сословия в России.

Гораздо больше внимания требовала текущая политика, и она взялась за другую стопку документов. Три недели назад в Санкт-Петербург прибыло посольство из Крымского ханства. На публичной аудиенции 20 февраля 1782 года посланник хана вручил ей верительные грамоты и письма от своего повелителя. Перевод их Екатерина Великая бегло просмотрела. Ничего существенного, кроме обычных заверений в преданности просьб о поддержке, они не содержали:

«…и по сему в знак отменной благодарности моей сия благодарительная грамота написана и со вторым дефтердаром нашим, почтенным Темир-агою к Императорскому Вашему двору отправлена, по получении каковой усердно прошу об оказании и впредь Монаршего вашего благоволения и старания к продолжительному утверждению тишины среди помянутого татарского народа…»[92]

На ее взгляд, тон послания Шахин-Гирея находился в некоем противоречии с другими документами на столе. Так, комендант крепости Ея Величества подполковник Лешкешч в рапорте сообщал о вновь вспыхнувших волнениях среди кочевавших на Тамани племен ногайских татар, подданных крымского хана. Капитан Псковского драгунского полка Тугаринов, который ездил с партией солдат на Кубань к сераскеру и старшему брату хана Бахадыр-Гирею, доносил о претензиях данного представителя династии: он-де больше прав имеет на престол в Бахчисарае, чем его родственник. Русские об этих претензиях знали. Но, оказалось, недавно Бахадыр-Гирей неизвестно откуда получил деньги и стал вербовать черкесов десятками якобы для усиления своей охраны. Последний доклад статс-секратаря Турчанинова, основанный на донесениях наших конфидентов в Крыму, говорил о заговоре среди беев рода Барын