что все переворошено кверху дном, бегают захлопотанные слуги, и сначала решил было, что кто-то помер (сердце захолонуло: не Василь Василич ли?). Но тотчас, по неосторожно брошенному слову сенной девки, и выяснилось, что суета – отъездная.

В бестолочи сборов никем не остановленный Никита проник до верхних горниц и впервые в жизни отворил двери той светелки, где помещалась она. Натальи Никитишны не было. Он велел, негромко, но строго, кинувшейся встречь девке разыскать госпожу, а сам, присев на край лавки, начал разглядывать с неясным самому себе чувством умиленного удивления вдовий покой со светлым, бухарской голубой зендяни пологом кровати, с резною прялкою и рукоделием, оставленным у окна на небольшом столике с пузатыми смешными ножками, рассматривал расписные поставцы, окованный морозным железом большой сундук и умилительные здесь, в боярских хоромах, деревенской работы половички на чисто – добела – выскобленном полу. Приметил и кожаный переплет книги (верно, сборника Житий) на полице среди расписной ордынской глазури, и берестяной туесок, верно, с моченой брусникой, и даже горшок с крышкою, выглядывающий из-под полога кровати, от коего он поскорее, стыдясь, отвел взор. От натопленной изразчатой печи (топили оттуда, со сеней) струило теплом, и на всем лежала нерушимая тишина опрятного женского, почти монашеского одиночества.

Наталья Никитишна возникла в дверях как-то враз, мало не испугав. Вгляделась, кинулась на шею, крепко зажмурясь, произнесши единое только слово: «Жив!» Пробормотала, пока Никита потерянно тискал ее плечи:

– Ни в какую Рязань не еду, останусь с тобой!

Тут только сообразил Никита, что за кутерьма в доме.

Посадила на лавку, огладила кудри молодца, повелела:

– Пожди!

И вот он снова ждет, волнуясь и уже догадывая, что она пошла к самому Василь Василичу и с минуты на минуту в горницу вступит боярин, а там… Дальше воображение вовсе отказывало Никите, и он, изо всех сил стараясь не думать ни о чем, просто сидел и ждал.

Вновь открылась дверь. Никита встал, почуявши, как разом пересохло во рту. Наталья Никитишна вошла с прямою складкою меж бровей, недоступная и прямая. За нею, нагнув голову, вступил в горницу, разом содеяв ее маленькою, Василь Василич. За ним медведем влез Михайло Александрыч. С отдышкою, светлыми старческими глазами нашаривши Никиту, вопросил: «Етот?» И на миг почуялось Никите, что его попросту убьют, вытащат труп и зароют где-нито в саду. («Ну и пусть!» – решил он сам о себе.)

– Пришел за наградою? – укоризненно уронил Василь Василич.

– Каков молодец, а?! – покачал головою, отдуваясь, Михайло, глядя на Никиту не как даже и на человека – на место пустое в тереме, испачканное нехорошим чем.

(«А ты, сволочь, Олегу Лопасню сдал, а теперя и сам бежишь на Рязань!» – жестко про себя подумал Никита, бледнея от горечи и злобы.) Наталья Никитишна стала у печки, стянув за концы платок на груди, вымолвила глубоким, непохожим голосом:

– Режьте. Не еду в Рязань!

Михайло махнул рукою Никите: выдь, мол, ты лишний!

Никита, зверея, сжимая кулаки, на плохо гнущихся ногах медленно подступил к Михайле. Тот воззрился недоуменно, выдохнул:

– Ты мне кто?

– Никто я тебе! – звонко и страшно крикнул Никита и вырвал, безумно глядя в оплывающее лицо старика, булатный нож. Лязгнула сталь – Вельяминов тоже обнажил оружие.

– А тебе, боярин, – медленно произнес Никита, оборотив лицо к Василь Василичу, – и вовсе в стыд на меня оружие подымать!

Василь Василич глядел, сузив очи, и сабля дрожала в его руке.

И тут Наталья выкрикнула резко, внадрыв:

– Будет! Не смейте! И ты! – и грудью пошла на клинки. И оба мужика отступили и спрятали оружие.

Михайло Лексаныч вдруг сел, вынутым платом отер взмокшее чело и иным уже голосом и словом иным вымолвил:

– Дурень. Я тебе добром. Ты кто будешь-то? Сказывай! Старшой, а роду какого? Ить она мне племянница, чуешь? Сам уступи, ну?

И тут снова заговорила Наталья:

– Вота што, дядя! И ты, Василь Василич, послушайте оба меня! Ведаю я речи, что промеж вас велись в тереме этом! Ведаю, что сами хотели убить Алексея Хвоста. Ведаю! – гордо и бешено выкрикнула она в лицо Вельяминову.

– Никита Федоров вас обоих, может, от плахи спас, а вы! Стыд! Мне, бабе, за вас обоих стыдно! Не девка я! Вдова! Воля моя: хочу – в монастырь уйду! Не воспретите мне никоторый! Единого ты верного слугу своего, единого!.. Он ведь на смерть, на плаху шел, и теперича невесть ищо, казнят али нет! Ему, может, и веку уже не осталось, а вы… Звери! – выдохнула она, закрывши лицо ладонями, и зарыдала.

Вельяминов стоял, как бык, наклонивши шею, не ведая, что вершить. Михайло молча развел руками: мол, не знаю сам, как тут и быть теперя!

Наконец Василь Василич, решившись, поднял голову:

– Грех мой! – сказал. – Выдь на час, Михайло Лексаныч, дай самому с кметем моим перемолвить!

И Михайло с отдышкою, молча полез вон из горницы. На походе остановился прямь Натальи:

– У-у-у! – сказал. – Коза-дереза! – Покрутил головою, хмыкнул и вышел вон.

– Василь Василич! – сказал Никита просто и устало. – Дед мой был возлюбленником князя Ивана Дмитрича Переславского. Ведаешь, что и грамоту на Переслав московскому князю он отвозил. Был и на ратях многих, и самим князем Данилою почтен. И прадед наш Михалко был ратным мужем, из Великого Нова Города самого. Дядя – келарем в Даниловском монастыре. Отец у Богоявленья самим Алексием принят, а до того век был старшим и Кремник рубил. Роду мы не худого! И чести своей не уступим никому! Не для-ради Натальи Никитишны поднял я руку на Хвоста, и не для-ради награды боярской голову свою обрек плахе и топору! В одном ты прав, боярин! Со мною днесь Наталье Никитишне зазорно судьбу свою вязать, да и очень возможет она, – договорил он, горько усмехаясь, – опять остаться вдовою, теперь уже простого ратника