Шрифт:
Закладка:
У него были в Нью-Йорке дела; он и Эрик остались с Ферми. Уилер повез Леона Розенфельда в Принстон. Верный обещанию, данному Фришу, Бор не упоминал об открытии Гана и Штрассмана и его интерпретации Фриша и Мейтнер ни Ферми, ни Уилеру, но он не рассказал о своем обещании Розенфельду. Розенфельд считал, что Фриш и Мейтнер уже отослали в печать статью, которая закрепит приоритет их интерпретации[1190]. Он пересказал Уилеру то, что сообщил ему Бор. «В те дни, – вспоминает Уилер, – я организовывал проходившие в понедельник вечером заседания журнального клуба, – еженедельные собрания принстонских физиков, на которых они обсуждали появившиеся в физических журналах сообщения о последних исследованиях, чтобы оставаться в курсе развития науки. – Обычно на них делались доклады по трем темам, а тут, как я услышал от Розенфельда в поезде, речь явно шла о сенсации»[1191]. Америка впервые услышала о расщеплении ядра урана – слово «деление» еще не пересекло Атлантику – на заседании журнального клуба физического факультета Принстона морозным вечером понедельника 16 января 1939 года. «То действие, которое мой доклад произвел на американских физиков, – печально говорит Розенфельд, – было более эффектным, чем само явление деления ядра. Они так и ринулись рассказывать об этой новости направо и налево»[1192].
На следующий день Бор приехал в Принстон, чтобы приступить к работе, и Розенфельд мимоходом упомянул в разговоре с ним о своем выступлении в журнальном клубе. «Я перепугался, – писал вечером Бор жене, – так как обещал Фришу, что дождусь, пока статья Гана появится в печати, а его статья будет отослана»[1193]. Речь шла скорее о вопросе чести, чем о реальных последствиях, хотя для Бора и этого было бы достаточно, чтобы заставить его мучиться угрызениями совести. К тому же Мейтнер и Фриш были в изгнании, и такое блистательное свершение очень пригодилось бы им для приобретения надежной репутации на новом месте. В распоряжении Бора были результаты, которые они с Розенфельдом получили на борту «Дроттнингхольма»; в течение следующих трех дней он упорно работал над их изложением в форме письма в Nature[1194], в котором с самого начала настойчиво подчеркивался приоритет Мейтнер и Фриша. Написание статьи в семьсот слов за трое суток означало по меркам Нильса Бора невероятную спешку.
«Угадайте, где́ я узнал о [новостях, привезенных Бором], – предлагает Юджин Вигнер. – В… лазарете [Принстона]. Потому что я заболел желтухой и провел шесть недель в лазарете»[1195]. Поначалу Вигнер не прижился в Принстоне; в 1936 году «мне предложили поискать другую работу». По его мнению, в то время Принстон был «башней из слоновой кости; ни у кого там не было нормальных представлений об обычной жизни, и на меня смотрели свысока». Он стал искать другую работу и нашел ее в Висконсинском университете в Мадисоне. «Там я уже на второй день почувствовал себя как дома. Кто-то предложил мне заняться бегом, и мы стали бегать вместе и подружились. Мы разговаривали не только о самых трудных задачах, но и о повседневных событиях. Мы почти что спустились на землю». В Висконсине он познакомился с молодой американкой; вскоре они поженились. Затем она заболела:
Я пытался скрыть от нее, что у нее рак и что никакой надежды на то, что она выживет, нет. Она лежала в больнице в Мадисоне, а потом поехала к своим родителям, и я поехал с нею, но я, конечно, не хотел оставаться у ее родителей, потому что на самом деле совсем их не знал. И я ненадолго уехал в Мичиган, в Анн-Арбор, а потом вернулся и увидел ее лежащей в постели в доме родителей. И тогда она сказала мне, по сути дела, что она знает, что скоро умрет. Она сказала: «Рассказать тебе, где наши чемоданы?» То есть во время этого разговора она уже все знала. Я пытался скрыть это от нее, потому что мне казалось, что довольно молодой женщине лучше не знать, что она обречена. Разумеется, все мы обречены[1196][1197].
В 1938 году он вернулся в Принстон: к тому времени этот университет смог более точно оценить его достоинства (Вигнер был чрезвычайно талантливым и уважаемым теоретиком; в 1963 году он стал одним из лауреатов Нобелевской премии за свою работу по строению ядра).
После прибытия Бора Сцилард также приехал из Нью-Йорка навестить больного друга и получил удивительное известие, которого так долго ждал:
Вигнер рассказал мне об открытии Гана. Ган обнаружил, что при поглощении нейтрона уран разваливается на две части… Когда я услышал об этом, я тут же понял, что эти фрагменты, поскольку они тяжелее, чем должны быть при таком заряде, должны испускать нейтроны, а если они испустят достаточное количество нейтронов… то тогда конечно же должна существовать возможность поддержания цепной реакции. Все то, что предсказывал Герберт Уэллс, внезапно показалось мне реальным[1198].
Прямо у постели Вигнера в принстонском лазарете два венгра стали обсуждать, что́ им следует делать.
Тем временем Бор отправил свою статью, написанную для Nature, Фришу в Копенгаген, прося его переслать ее по назначению, «если, как я надеюсь, статья Гана уже опубликована, а сообщение, написанное Вами и Вашей тетушкой, уже принято к печати». Он интересовался «последними известиями» в этой области и спрашивал, «как идут эксперименты»[1199]. В постскриптуме он добавил, что только что видел статью Гана и Штрассмана в Naturwissenschaften.
Идеи распространяются как вирусы. Инфекция деления ядра возникла в Далеме. Оттуда она распространилась в Стокгольм, в Кунгэльв и в Копенгаген. Бор и Розенфельд перевезли ее через Атлантику. Работавшие на той неделе в Принстоне два сотрудника Колумбийского университета, И. А. Раби и молодой теоретик Уиллис Юджин Лэмб – младший родом из Калифорнии, тоже узнали об этой новости: Лэмб, вероятно, от Уилера, а Раби – от самого Бора[1200]. Они вернулись в Нью-Йорк – «вероятно, в пятницу вечером»[1201], – считает Лэмб. Раби утверждает, что именно он
