Берти вскочил вместе со всеми – это было почти что непроизвольно, как будто его вскинуло толпой мужчин, набившихся в унылое помещение для общественных собраний городка Тредегар, наполнивших его дымом и вскинувших кулаки с зажатыми в них бумажками. Най Беван [8]на сцене разулыбался, видя, что его ярость воспламеняет собравшихся так же, как огонь поле сухой стерни. Берти тоже расплылся в улыбке. Никогда он не слышал таких ораторов, никогда не чувствовал такой уверенности в мощном, светлом будущем своей страны. Член парламента от лейбористской партии, Беван говорил легким, высоким, воспаряющим голоском, но слова его о необходимости создать национальную службу здравоохранения звучали веско и громом отдавались в сердцах. Мужчины вокруг Берти заполыхали, он поймал взгляд Герейнта, брата Летти, который обернулся – проверить, наверно, как он, хотя Берти представить себе не мог, что кого‐то может не тронуть такая страсть.

Герейнт с силой хлопнул его по плечу; огромная волосатая лапа его размером была с суповую тарелку, уму непостижимо, что он и Летти одной крови.

– Да, Берт, да! – буквально взревел он, и тогда Эван, стоявший бок о бок с сыном, тоже оглянулся.

Берти подумал, что впервые видит отца Летти таким счастливым, лицо его сияло изнутри, будто в тусклом, закопченном фонаре приоткрыли, чтобы пролить свет, створку. Раскрасневшись, с горячечным блеском в глазах он подпевал припеву “Красного флага”, подхваченной всем залом боевой песни английских социалистов.

– Это что‐то потрясающее, – наклонившись к Льюисам, не смог сдержать себя Берти, и сам услышал, до какой степени неуместно звучит здесь его речь.

Эван продолжал басить от души, но его единственный кивок в сторону Берти содержал в себе многое. И ненадолго это утихомирило нервы, поддержало надежду.

Затем мужчины – и женщины, хотя их было немного, – хлынули из зала в сторону паба. Черные Горы, где жили Льюисы, не были настоящим шахтерским краем, но Тредегар лежал от них всего лишь через долину. Когда Льюисы с Берти вошли в “Градон армс”, несколько участников мужского хора уже разогревались, распевая песенку “Сосбан фах”; обилие йотированных гласных и мягкая валлийская интонация Берти обворожили.

– О чем песня? – спросил он.

– “Кастрюлька кипит на огне, кошка царапает ребенка”, – ответил Дэвид, другой брат Летти.

Берти решил, что над ним подсмеиваются, и полез в бумажник, чтобы заплатить за первую порцию пива.

Он заметил группку женщин у двери, которые оживленно, судя по тому, как они, стараясь перекричать пение, размахивали руками, беседовали с несколькими мужчинами, включая лидера лейбористской партии Брекона, с которым его познакомили в автобусе по дороге в Тредегар. Берти почувствовал укол вины.

Летти тоже хотела пойти, но Эван ей запретил.

– Я считаю, политическое сборище – не место для молодой незамужней женщины, и даже не заикайся.

Ссора разгорелась за чаем (Берти понемногу освоился с тем, что эта трапеза называется не ужин, а именно чай, хотя не мог привыкнуть к тому, что происходит она так рано). Вспыльчивая перепалка между Летти и ее родителями, начавшаяся с того, что буханку хлеба она распиливала сердито, и завершенная Эваном, который, погрозив пальцем, грохнул кулаком по столу с такой силой, что посуда подпрыгнула, – так разительно отличалась от холодных, молчаливых обид, которые ледником расползались по дому, в котором он вырос, что Берти не знал, куда ему пристроить глаза. Он сосредоточился на подсчете вязаных квадратиков, из которых состояла чайная грелка, нахлобученная на огромный коричневый эмалированный чайник, и только потом задумался, не стоило ли ему возразить Эвану, сказав, что в наши дни политика – самое подходящее место для молодой женщины, притом такой решительной, толковой и хваткой, как его дочь.

Когда они тронулись в путь, Летти стояла на пороге рядом с миссис Льюис; мать на прощание им помахала, но Летти не разомкнула скрещенных на груди рук. Ее порадовало – она сама сказала ему об этом, – что отец и братья позвали Берти с собой. В ярость же ее привело то, что Эван не позволил ей вступить в местную секцию женщин-лейбористок, тогда она тоже имела бы право ходить на мероприятия. Особенно на такие, как это.

Нынешнее собрание лейбористов было самым в этом году массовым из тех, в которых участвовало местное отделение партии. Все они отправилось в Тредегар на специально для того снятом автобусе, чтобы присутствовать на славном возвращении Бевана в родные края. Изо всех толп простого люда, которых удалось убедить в необходимости национальной системы здравоохранения, эта толпа оказалась самой податливой. Най, как называли его на родине, вместо того чтобы прибегнуть к саркастическому юморку, на который он часто полагался, распахнул перед ними душу. Поведал о том, как рос в этом городке, о том, что отец его умер от пневмокониоза, профессиональной болезни шахтеров, о том, что именно “Общество медицинской помощи”, действующее в Тредегаре, навело его на идею создания подобного же, только в национальном масштабе.

Берти не раз доводилось слышать о травмах, полученных в шахтах; национализация шахт – это одно, но забота о здоровье рабочих стала бы настоящим спасением. И потом, разве страдают только те, кто работает под землей? В Абергавенни ему рассказали много на эту тему историй, как будто толки о зарождающейся службе здравоохранения откупорили давно уже переполненный сосуд отчаяния. Как старый Дэви скончался, потому что слишком был горд, чтобы позволить кому‐то оплатить за него операцию по удалению раковой опухоли. Как Ллинос, школьная подружка Летти, умерла в родах в дальней деревне Мертир-Киног, не дождавшись врача. Как Гарет, товарищ Эвана, работал с ним на железной дороге, корчась от боли, потому что не мог позволить себе ни операцию на бедре, ни неоплачиваемый отпуск для восстановления после. Да и сколько еще вокруг бывших солдат со всеми их видимыми и невидимыми ранами.

Берти, который о лишениях бедности знания имел самые отвлеченные, когда ему доводилось, за ужином в Фарли-холле или на рауте под коктейль, участвовать в долгих, элегантно аргументированных дискуссиях о государстве всеобщего благоденствия, всегда ратовал за то, что национальную службу здравоохранения в любом случае должно поддерживать, и по моральным соображениям – прежде всего. Но здесь он столкнулся с настоящим, физическим страданием.

Нация недомогала – но все‐таки начинала вставать на ноги. Даже в недолгий срок с тех пор, как он стал приезжать к Летти, Берти не мог не заметить прилива и подъема в настроении ее земляков, и это подтверждалось тем, что сообщали газеты. Новый оптимизм. Люди жили скудно, но все менялось, и аппетит к улучшениям был острым, как нож.

А сам он по‐прежнему жил с ощущением, что должен что‐то доказать семье Летти. Узнать их поближе оказалось не так просто.