красивые узкие руки, на белые ладони. Может, она уже противна Иво, может, она вся ему противна… Она оглянулась по сторонам, белые березы отразились в ее очках. Широкая и длинная дорога сереет перед ней, черная посередине от пыли и шин. Куда умчался Иво? Действительно в Теплицы? Он должен там встретиться с их друзьями. Если бы он вернулся и прихватил ее домой… Возможно, он прав, возможно, от Врановской зависит, получит ли она аттестат. Дорога исчезла в зелени воскресного утра, зелени полей, лугов и деревьев. Майке Штанцловой вдруг показалось, что все вокруг похоже на цветной фильм: шоссе, словно серая, серовато-зеленая река, течет и исчезает где-то в зеленых джунглях. Пешком до города далеко. Может, кто-нибудь проедет и прихватит ее. А вдруг Иво за ней вернется? Нет, с ним она не поедет… Она прижалась к желтому столбу усталым телом, у нее болела голова, она смотрела куда-то вдаль и ничего не видела. Боль в голове на время утихла, но потом появилась вновь. У Тибора, приятеля Иво, этой ночью много пили: вино, коньяк — как его называли? Ларсен? Да, Ларсен — ели, курили, развлекались; сначала все шло ничего… Коньяк, вино — откуда все это у Тибора? У них дома, у Штанцлов, поднимается крик, если обед чуть-чуть получше, отец — честный банковский служащий, да еще изучает экономику. А как ей быть с платьем? Купить или отдать сшить? Майка шевельнула затекшей ногой. И почему потом все так внезапно разошлись? Кто-то пришел, приехал, Тибор с кем-то ругался, Иво разбудил ее, когда она на минутку задремала на тахте. Дома наверняка будет крик и слезы. Не надо было бы ей так делать. Она уже делает это с зимы. Для Иво. Даже за темными очками у Майки Штанцловой болели от ясного неба уставшие глаза, их щипало от навернувшихся слез и резало под веками, словно там набился мелкий острый песок. Фу! Она взяла деньги у Тибора. Взяла впервые в жизни. «Я дам тебе их еще, Майка, — говорил ей Тибор. — Я дам их еще, милая Маечка, как только тебе понадобится. Хорошо?» Но она не хотела. Почему он предлагал ей деньги? Откуда он их берет? Она потрогала в кармане брюк кошелек, который еще никогда не был таким толстым, Майка взяла у Тибора только тысячу. Но как купить на них те туфли, ту юбку и блузку, как сказать об этом дома? Что она заработала их под Тибором? «Так, подо мной, ты себе, моя милая Маечка, и красивое платье сошьешь! Идет?» — сказал он ей тогда. Фу! И снова в глазах у нее защипало от резкого дневного света. Она вытащила кошелок, посмотрела на десять коричневых бумажек и вдруг, вынув их, скомкала и бросила в высокую траву, растущую у железного столба. Фу! Иво просто подлец! И Тибор тоже! Но как Иво узнал о деньгах? Может, Тибор рассказал Иво, ему и Врановской? Она спала и все проспала, а они смеялись над ней, развлекались, она была им нужна для хорошего настроения… Майка снова прислонилась к железному столбу и, вздрогнув, вернулась мыслями к неприятным воспоминаниям об Иване Подгайском. Подлец все-таки он, и она не лучше, взяла от Тибора деньги… Она прильнула к столбу, словно змея к тонкому дереву, и посмотрела на выброшенную тысячу крон. И внезапно почувствовала радость от того, что выбросила их. Прозрачное ясное небо слегка поголубело, желтые облака побледнели, и солнце золотилось на зеленых деревьях и на замерших в тишине колосьях. Все застыло в неподвижности, нигде ни ветерка, только над шоссе тянуло утренним холодком.

Байковский, поразмышляв, вышел на шоссе и оглянулся по сторонам. Он посмотрел на Лысуху, которая мирно щипала траву, и не спеша направился к Майке Штанцловой.

— Не стойте тут!..

— Что? — спросила она испуганно. — Что вам нужно? В чем дело?

— Знаете, тут…

— Что?

— Не стойте тут, — повторил он еще раз, — не ждите! В воскресенье… — Он махнул рукой. — В воскресенье тут ездит много автобусов, но только с экскурсиями, а они почти не останавливаются. Только у источника. Там некоторые останавливаются. Идите туда, там кто-нибудь вас прихватит в машину! Скоро здесь и машин и мотоциклов будет страсть как много — скоро все понаедут.

— Куда я должна идти?

— Да туда, к воде!

— К воде?

— Ну да! К сочку.

— А вы кто такой? Что здесь делаете?

— Я? — спросил немного удивленный Байковский. — Да я свою корову пасу! — Он показал палкой на Лысуху. — Вон ту.

У Майки дрожало лицо, когда она смотрела на Байковского, печального и вместе с тем готового улыбнуться.

— Ну как, идете?

— Так говорите, сочок?

— Ну да.

— А почему вы так называете эту воду?

— Да уж издавна она так зовется.

Майка отлепилась от железного столба, потянулась упругим телом и окинула взглядом Байковского. Полуоткрыв красные губы, она еще раз внимательно на него взглянула.

Он усмехнулся, приподнял толстую палку и стукнул ею по твердому бетону шоссе. Потом, взглянув еще раз на Майку, двинулся к источнику, пройдя несколько шагов, обернулся и снова заговорил с Майкой:

— Я вам хотел помочь еще раньше, как только увидел вас обоих…

Майка повернула гудящую от боли голову:

— А как? И где же вы были?

— Да вот там. Там у меня корова пасется, — сказал он. — Тихо пасется, мирно, корова у меня такая тихая, мирная, под ней хоть костер разводи, только я хотел ее позвать домой, а вы тут и остановились у водички…

— Так вы нас видели?

— И видел, и слышал. Правда, не все понял. Крикни я тогда, вы бы испугались, а потом бы, может, и рассмеялись, и вся ваша злость растаяла как дым чадный, смрадный. Злость — это ведь просто дьявольский смрад. Но тут я сказал себе: нет, из-за этого оболтуса я так не сделаю… Этот ваш парень не больно хорош. К тому же, кажется мне, человек не всегда может помочь людям, даже когда захочет.

— А вы хотите помогать людям?

— Хотел бы.

— А почему?

Байковский не отвечал, а только смотрел на Майку. Его худое и темное лицо, полное печального укора, походило на осенний сухой лист. Красно-желтое солнце, которое уже поднялось над горизонтом, выбравшись из желтоватых, кое-где голубовато-серых облаков, освещало его.

— Так почему все же вам хочется помогать людям?

— Ну идите к водичке. Корова-то не моя, а сына. Один сын у меня в кооперативе, второй в Братиславе, был еще один, да тот погиб… — Байковский повел плечами и, повернувшись, зашагал к источнику.

Майка Штанцлова постояла еще минуту, прислонясь к столбу,