— И куда начальству народу столь надо? В нашей Белоярской слободе все до малого приписные[18].

Кашляющий голос ответил:

— Не сразу эту погань выдумали. Я ишо помню, как тута одни только ссылошные работали… мальчонком я тогда был…

Это полупараличный старик Чувашев свесил с полатей большую в путаной густой седине голову и затряс длинной бородой.

— Это с Бейдира [19] пошло. Сюды он блигадиром приехал, а в могилу генерал-майором сошел. Он приказ такой издал. О-ох, собака был цепная, а не человек! Столь при ём беглых было! Отяготил он людей… С тех пор тягота и идет… Земли здесь уйма пропадает!

Марей заговорил больше для себя, чем для других:

— Тягота-а! Домой приедешь, тож сладости нетути. Девки у меня невесты, а как выдам? Кто на земле останется? Парень есть, под тридцать ему, гляди, а какой толк? Надселся на работе, брюхо надорвал, еле жив, все на печке валяется. Помер бы уж, што ль… Девкам замуж охота, к двадцати обеим… Реву-ут! А как выдать? Кто на земле будет, коли меня самого сюды трясут?.. В конторе обещали — отпустят-де скоро.

Сеньча, закутываясь в драный овчинный тулупчик, сказал еще злее:

— Вы, грят, вольные… Ан нетути-и!.. С кровопийцами живем. Заводы, рудники-те, пла-виль-ня золотая да серебряная, вот кровушку-то нашу кто сосет… Золото для монетки царской… Дьяволы-ы!

Гасла лучина. Падали в кадушку с водой мелкие угли.

Варвара вышла из-за занавески, задула огонь и приказала грозным шепотом:

— Молчи-ко ты, Сеньча! Дрыхни!

И опять легла рядом с Евграфом, грея его, крепко уснувшего у ее груди.

Все заснули, и только тяжелый храп нарушал горькую тишину мастеровой избы, да шуршали усатые тараканы — ели крошки на столе.

На дворе в морозном воздухе простуженными голосами перекликались сторожа у заводских стен.

А Евграфу Пыркину снилось, что он здоров, весел и силен, как и пять лет тому назад, когда пришел в Барнаульский завод работать поташником. Видел себя Евграф в раскольничьем своем поселке, на лугу, рядом с краснощекой певуньей, сестрой Дарькой.

Косит Евграф высокую, блестящую от недавнего дождя траву, поет в руках его сила, коса высоко взлетает, и трава ложится покорно у ног, пестрая и пахучая от цветов.

Радуется во сне Евграф Пыркин и даже малой думкой не вспоминает о мутном утре, когда тело будет корежить мучительный кашель, а сердобольная, ласковая Варварушка будет вытирать кровавую пену с синих дрожащих губ, приговаривая:

— Несчастненько-ой ты мо-ой!

Город Барнаул — место тихое и для трудов благоприятное

Гаврила Семеныч только кончил писать письмо приятелю — генералу в столицу. Снял очки с высокого переносья и с довольным видом посмотрел на жену.

— Выразился я сейчас так: живу я в месте тихом и для трудов благоприятном, с богатейшей природой на округе, что место сие великую пользу отечеству своим металлом приносит, а я от сего удовлетворен в полной мере.

Заходил большими шагами по ковру, то и дело втягивая ноздрей душистый зеленый табак из золотой табакерки.

— Они там в столицах думают, что ежели я гордый и несговорный нрав иногда имею, так уж ни на что и не гожусь. И-и, шалишь!.. От императора, как и от государыни императрицы, в бозе почившей, благодарность также получал. Продукция наша в гору идет, Машенька, в гору! Нынешний год мы на много десятков пудов больше руды добыли, а следовательно и серебра. У-у! Я приказал никому спуску не давать. Ни-ка-ких беглых, чтоб духу не слыхать. Наш Колывано-Воскресенский батальон государству службу несет вер-рно, а все непокорные наказание строгое понесут.

Марья Николаевна в кресле у окна разбирала шелка для куска бархата в пяльцах. Подняла голову, плохо слушая знакомые разговоры, и сказала, щуря голубые, искусно подведенные сурьмой глаза:

— День какой сегодня знаменитый, мой друг!

— Может, прокатиться желаешь?

— Да, да!.. Веринька, приготовь туалеты! Да сама одевайся.

— Каждый раз берешь ее…

— Но, mon ami… я люблю, чтоб бок у меня был от ветру защищен, боюсь простуды ужасно, а девчонка как раз и сядет сбоку.

Над плотиной и голубым, сверкающим на солнце прудом черный едкий дым туманно-грязной полосой уходит за зеленые гребни Барнаульского бора на другой стороне.

Из-за черных прокопченных заводских заборов рвался сквозь голые березы на снега перебойный разноголосый шум: визг и вой лесопилки, скрипы железа о камень из шлифовальной, гул молота и гулкие взрывы дыма из труб плавильного завода.

Возле заплеванного крыльца гауптвахты седой инвалид с красным носом вытянулся во фронт.

Марья Николаевна покачала головой.

— Как его трясет!

Гаврила Семеныч ответил рассеянно:

— К новой форме не привык. У мундирчика суконце, видно, плохо греет, вот он и подрагивает. Ха-ха! Смотри. Машенька, лекарша в какую шляпку вырядилась. Перо розовое, а шляпка рыжая, коробом… Ей богу, в дни моей юности такие носили, а она сейчас расфуфырилась!.. Ах, мимо нас она…

— Bonjour, bonjour, madame Pikardot![20] Уф, чуть не прыснул, еле удержался! Regarde, chérie! Les soldats![21] Бравые ребята. Каково в строю стоят! Cʼest parfaitement beau![22]

На соборной площади шло пешее ученье. Две роты выстроились в каре. Издали они походили на квадратный излом высокой зеленой изгороди из длинных прямых прутьев.

Подъедешь ближе — пятна лиц, повернутых в одну сторону, тесный строй зеленых мундиров, внизу чернота узких сапог, убийственно одинаковый раздвиг носков под острым углом, недвижных, будто вросших в снег.

Молоденький офицер, увидев главного начальника заводов, откинул назад тонкий стан, обтянутый зеленым сукном с позументом, и, срывая звонкий тенор, крикнул:

— Во-о фрунт!

По рядам, с мертвыми черными углами раздвинутых носков, пробежала дрожь. Лица повернулись прямо. Мгновенно взблеснули штыки — и снова все стало мертвым ранжиром: зеленое — мундиры, белое — лосиные штаны, черное — сапоги. Колывано-Воскресенский гарнизон выстроился для ежедневного ученья.

Шла маршировка. Молоденький офицер, встряхивая черным бантиком косицы, то отступая негнущимися ногами назад, то приступая ближе к мерно вышагивающей зеленомундирной массе, кричал хрипло:

— Носки вр-розь! Маршировать! Вы-тя-нуть колено! Ать… два! Ать… два! Ружье креп-че!.. Поворот лучше! По-во-рот!.. Носки!.. Ранжир соблюдать!..

Седой унтер, широко разевая беззубый рот, озверело вращал моргающими глазами, хищно впиваясь быстрым взглядом в каждое безгласное лицо:

— Брю-хо держи!.. брю-хо!.. Сучий сын!.. Ногу!.. ногу!..

Дробно, сухо стрекотал барабан. Скрипел морозный снег под тяжелыми размеренными шагами. Часть роты стояла на месте. Крайний, самый ближний солдат отбросил на сияющую белизну снега трепещущую тень.

Степан Шурьгин стоял на запятках за лентами и кружевом Веринькиного уже потасканного нарядного капора, обноска Марьи Николаевны; не выдержал и