Он появился на пороге, совсем не жуткий в каком-то свитере, не чёрном, а грязно-сером. Узнает, интересно? Я отпустила Вельку и опустилась в темноту.

– Вы? – устало и хрипло молвил Галвин-чернокнижник, ученик мастера Ода.

– Я.

Знал бы он, сколь огромным искушением оказался его плотный взгляд! Боже мой, солнечный, почему мне так хочется заглянуть в его мысли? Что он видит? Что ему говорить? Не осмелюсь. Нет. Он знает, как я вижу, он запретил мне, он!

– Я с поручением совета. – Чем быстрей, тем лучше. – Вас… – Вызывают в суд? Хотят казнить? Что ему сказать? Просто суну в руки и всё: – В общем, вот, – я потянулась в сумке и уронила кошку. – Велька! – я глупо пискнула, присела. Кошки не было. – Велька? – я позвала тихонько, – Велька? Бог мой… – Вдруг она испугалась и удрала на улицу? – Вы не видели? – какая же я дура.

– Войдите, – прилетело жестким шлепком. Он даже не выслушал, не удосужился выслушать.

– Что? Я не могу… да где… о боже…

– Я полагаю, на кухне. Вот за руку беритесь.

– Нет-нет, – я завертела головой и всё же коснулась.

– Зайдите, – повторилось настойчивей. Да что он пристал? – Поставьте куда-нибудь свою сумку, вытащите из неё то, что вы принесли, поймайте кошку и убирайтесь восвояси, – он тяжело раскашлялся, но руки моей не выпустил, чёрт, не выпустил.

Пахло холодом, неживым – нежилым, болезненным. Пылью пахло и мёдом, и чем-то горьким, настолько горьким, что горле запершило. Гадостно тут. А мы идём.

– И зачем вы здесь?

Он толкал передо мной двери. Двери скрипели и, верно, портили полы. Я путалась в ногах, шагах и неснятых туфлях, в сухости его жарких сцепившихся пальцев, в немости, заиндевевшей на кончике языка. Дыхнуло холодом и слизью мокрых тряпок. Пришли. И встали.

– Вас вызывают в суд.

– Как мило, – он ухмыльнулся, я знаю, знаю! – А вы, Анна, тут причём?

За спиной вода капала и била по алюминию, по чугуну – по сковородкам и кастрюлям, по вилкам и ножам.

– Меня заставили.

– Ну, разумеется. Да успокойтесь вы. Я отошёл, – молвил он с такой досадой, с такой усталостью…

– Галвин? – Не могу, не могу. Мне страшно. – Простите… Вот, – На сей раз кошмара не случилась, я сковырнула ногтями замочек, бегунок молнии застрял, но проехал, сумка поддалась. – Это… – Гремучий свёрток и письмо легко пролезли через горловину. Он взял? – Вы держите?

– Держу.

Мне стоило рассказать ему о…, признаться, что… как Килвин просил, но…

– Вот ваша Велька. Идите. Я дверь закрою.

– Галвин… господин Всеведущий, то есть. Мне… мне, – какого чёрта?

– Успокойтесь и идите домой. Совет и богопротивные чернокнижники справятся и без…

– Меня. Я знаю. Просто… просто, – Что ему сказать? Мне вас жаль? Я виделась с вашим братом, и он просил вам помочь? – Д-до свидания.

Хлопнул дверью и ключ повернул.

Я выскользнула на улицу, прижимая кошку к груди. Вот и всё. Закончилось. Надо выдохнуть, продышаться. Скоро забудется. Вроде и правильно поступила, а тошно так, будто в помойке ковырялась. Нет, нет. Не вернусь. Какое дело мне до этих чернокнижников? Весь Карильд на уши поставили, заговоры плетут. Ведьмари, еретики. Особенно он. Хилый юноша со злыми-презлыми глазами. Я законопослушная горожанка: с демонами не вожусь, церкви не перечу, совету козни не строю и Галвина этого не знаю. Подумаешь, с Одом работала. И что с того? Весь Высший совет с Виррином знается. Он у нас тут за главного. А Галвин? Чернокнижник, богом проклятый, еретик! И плевать, что он тоже человек. Плевать. И вообще, я девушка, мне может быть страшно. Его полгорода боится. Да-да. И не просто ж так!

Идите вы все далёким хвойным лесом, мне домой пора. Сейчас машину поймаю и обратно. Денег должно хватить. Сколько там? Червонцев пять останется: три на продукты пойдёт, да ещё четыре за комнатку. Хоть плачь! Не хватает. Ну и ладно, пешком пойду. Слышишь, Велька? Мы справимся. Справимся. Ой. В щели между плит затесалась толстенная веточка, не настолько громоздкая, чтобы её убрать, но достаточно хитрая, чтобы об неё споткнуться. Кошке, запрятавшейся под толстый ворот, веток не видно. А мне, ах! Ещё и колготки порвала. Ну-у, нет. Теперь через весь город в драных топать, теперь новые покупать. Три пятьдесят два за капрон, четыре сорок – шерстяные.

– Мандарины! Мандарины, моя хорошая! Сладкие сочные, два десять – килограмм. Такой красавице за два отдам!

– Что?

Кошка лениво повела мордочкой. В нише подле фонаря там, где ступеньки старого подвала перерывались стеной, сидел на раскладном рыбацком стульчике грузный усач. Перед усачом громоздилась шаткая конструкция из ящиков, ящиков, ящиков и длинной лакированной столешницы.

– Хурма, помидорки последние р-розовые! – прорычал усач, маня меня крупным пальцем с хорошую сосиску толщиной.

– Н-нет, спасибо.

– Эх. Посмотри, какие мандаринки: с веточкой, красивые, как ты, – от широченной улыбки усача в три зуба и вагон кокетства, мне тоже невольно захотелось улыбаться. Он, вот тоже, ни с какими маргиналами якшаться не думает. – сладкие-сладкие, с кислиночкой – сплошной витамин.

– Витамин? – переспросила я тускло. Витамин…

– Так точно красавица! – продавец оживился. – Лучшее средство от хвори: покажи микробу мандарин, и тот подохнет от страха! У меня доченька подпростыла, лекари вокруг бегали, кудахтали, порошками пичкали, и ни в какую. Жёнка – рыдать в три ручья, а меня черти из транспортной на границе задержали, ящиков им мало, видите ли, было, ух! – он аж пристукнул по ящику для пущей убедительности. – А я все равно, поспел и мандаринок домой привёз. Для своих – все горы сверну, так-то красавица. Доченька, как мандарин покушала, сразу очухалась. – В его руках уже порхала красная сетка-авоська. – Подарок тебе будет.

Я потянулась к кошельку, к жалкому пустому мешочку, расшитому цветастым бисером. Всё у меня так: кошель с бисером, колготки в сеточку, на губах помада, а душу стылый ветер на лохмотья рвёт. И чернокнижник простуженный в страшной квартирке, будь он проклят! Вот на черта мне мандарины?

– Спасибо, – улыбнусь помилей и схвачу сумку, покрепче пальцы сожму. Теперь полмесяца одной крупой обедать.

– И тебе спасибо. Здоровой будь, любимой. У тебя-то жених, есть, небось? Хороший человек? Коль обижать будет, ты дядю Эрина зови. Дядя Эрин девчонок обижать не даст, так-то.

На том мы и раскланялись. Грузный усач, дядя Эрин, остался соблазнять прохожих чудодейственными мандаринами, а я, легковерная дурёха, встала посреди дороги с тяжёлым кульком, пригладила Вельку, топнула каблучком по луже и, злая, как сотня таможенных чертей, пустилась обратно мимо лужи, мимо ветки, по ступенькам в тишину.