Невинная благонамеренность, наивность становилась удобной ширмой, способной сохранить хорошее расположение духа человеку, снявшему с себя всю ответственность по причине своей неосведомленности. Осведомленность же, наоборот, заставляла выбрать определенную политическую позицию и с большой долей вероятности вызывала негативные эмоции.

Позиция Салтыкова-Щедрина перекликалась с еще ранее высказанными мыслями П. А. Вяземского, который отметил, что у невежественных царедворцев нет мук совести и страха перед судом истории:

Ничтожество – надежда преступников; ничтожество – отрада и невежд. Для них нет страшного суда ума и истории, нет страшной казни печати… Царедворцу выше всех наказаний быть лишенным лицезрения царского[60].

Тем самым верноподданничество определялось как форма невежества и бессовестности, не совместимая с гражданским и народным патриотизмами.

Коллективная вина и эмпатия как тест на патриотизм

Известно, что в то время, как политические элиты рассуждают о необходимости войн с точки зрения абстрактных национальных интересов, все тяготы войны ложатся реальным тяжким бременем на плечи простого народа. Войны вскрывают сословные противоречия, обнажают классовый эгоизм, снобизм высоколобых интеллектуалов. Однако даже в XIX веке находились помещики, которые искренне сочувствовали своим крепостным, отправляемым рекрутами на войну. А. В. Дружинин делился на страницах дневника эмоциями периода мобилизации 1854 года, в которых обнаруживается целый букет переживаний – от печали и гнева до чувства стыда:

Всех бесстыдных мерзавцев, толкующих о трофеях, военной славе и прочем в таком роде, я посадил бы в мою кожу за эти дни. Была сдача рекрут, и я убил все утро в Казенной палате и ее окрестностях. Хотя в этот набор пошли с рук порядочные негодяи, но мне было так жалко, грустно и странно, что я готов был на это время провалиться сквозь землю. Все это так тяжко, печально, так несогласно с моими понятиями, что я и теперь будто брожу во сне. Староста, бывший при сдаче рекрут, дрожал как лист, всюду мелькали бледные, убитые фигуры!.. Я сделал почти все, что мог, дал рекрутам денег, дам им еще на дорогу, велю им к себе писать и, когда их пристроят к своим частям, положу на их имя деньги в артель. Это буду я делать всегда и для всех, даже для негодяев, и такой расход будет для меня священным расходом[61].

По поводу патриотических эмоций откровенно высказывался Н. А. Некрасов. В 1864 году в стихотворении «Газетная», насмехаясь над Катковым-«великаном», поэт сформулировал свое понимание кодекса патриота:

Примиритесь же с Музой моей!

Я не знаю другого напева.

Кто живет без печали и гнева,

Тот не любит отчизны своей…

Во время подавления Польского восстания консервативная патриотическая пропаганда разливала в обществе ненависть, а современники, не утратившие чувство эмпатии к полякам, испытывали упомянутые Некрасовым эмоции, добавляя к ним чувство коллективной вины:

Невольным образом я становлюсь на сторону поляков. Собственно говоря, я к ним особой симпатии никогда не чувствовала, напротив того; но теперь, когда на них возводят бог знает что, когда они слабы… и бьются так отчаянно за свободу, за родину, за мать свою? Теперь, когда мы-то виноваты во всем этом великом несчастье, этом безвыходном несчастье, теперь я не могу не защищать их… Было время, еще несколько месяцев тому назад, когда желалось и казалось возможным освобождение Польши, т. е. освобождение, дарованное нашим правительством…; теперь это почти невозможно: польский вопрос вошел в русскую кровь, он заразил всю Россию, народная ненависть встала, ей поперечить опасно. Несчастье еще безвыходнее. И есть люди, – да что я говорю, это большинство, – которые радуются нашему воинственному духу. Разве не видят они, что это запутывает дело, что развязка становится все труднее и невозможнее, что крови будет литься все больше и больше… русской крови, о которой они так тужат. Не дурной крови русских дворян кичливых, а бедной крови русских солдатиков, неповинных в этом кровавом деле. Тяжелое время, чем кончится оно? О Екатерина Вторая, мать отечества! Спасибо тебе! Это твой старый грешок проклятием лег на наши души. Тебе обязаны мы этим несчастьем, этим позором[62].

Вспыхивавший при определенных обстоятельствах – в том числе при выдуманной угрозе – патриотический инстинкт причудливым образом менял сознание своего носителя, искажал мировоззрение, заставляя западника выступать за изоляцию России от враждебной Европы, а пацифиста и гуманиста мечтать о войне. В 1863 году Л. Н. Толстой был готов «снять меч с заржавевшего гвоздя», а накануне Русско-турецкой войны 1877–1878 годов Ф. М. Достоевский от лица своего героя-парадоксалиста рассуждал, что

дикая мысль, что война есть бич для человечества. Напротив, самая полезная вещь… Нет выше идеи, как пожертвовать собственною жизнию, отстаивая своих братьев и свое отечество или даже просто отстаивая интересы своего отечества. Без великодушных идей человечество жить не может, и я даже подозреваю, что человечество именно потому и любит войну, чтоб участвовать в великодушной идее[63].

Однако великодушие имеет и иные формы проявления. Когда в России в 1891–1892 годах разразился голод, который в печати велено было называть «неурожаем», американская общественность, несмотря на осуждение политических репрессий и ксенофобии, имевших место в России, откликнулась на него сбором средств:

Это вопрос не политики, это вопрос гуманности. Мы знаем, что 20 миллионов крестьян умирают от голода. И этого достаточно. Так сделаем же все, что от нас зависит, чтобы облегчить их страдания. Что же касается вопроса о российском правительстве – оставим его решение самим россиянам —

писал журнал North Western Miller 25 декабря 1891 года. По итогам американской благотворительной кампании в Россию прибыло пять пароходов с хлебом. Российская общественность тем более включилась в сбор пожертвований, но характерно то, что многие предпочитали не отправлять деньги в Красный Крест, находившийся под покровительством императрицы и воспринимавшийся как аристократическая организация, а передавать деньги заслуживающим доверия общественным деятелям, в первую очередь Л. Н. Толстому[64]. Последнее пугало власти, так как Толстой, по их мнению, получал «опасные средства пропаганды».

Привлечение внимания к теме народного бедствия правая печать расценивала как непатриотичное поведение. Консервативный журнал «Гражданин» князя В. П. Мещерского так отозвался на публикацию 22 января 1892 года в «Московских ведомостях» статьи Л. Н. Толстого «О голоде»: «Какие таинственные враги порядка, какие жиды могли попутать редакцию „Московских ведомостей“ в виде передовой статьи пустить в обращение бешеный бред графа Льва Толстого?»[65] В 1897–1898 годах вновь случился неурожай, и возобновилась прежняя дискуссия власти и