вотъ уже третья табличка – пусть и не къ ряду, но за одинъ день – потеряна; немного ихъ осталось въ камышовой корзинѣ, гдѣ онѣ хранились, готовыя къ письму. Онъ въ отличіе отъ перваго писца не возился съ табличками, а держалъ въ рукѣ одну изъ печатей кносскаго дворца – со столь богатыми и подробно и искусно вырисованными сюжетами критской жизни, что, кажется, взгляни на нихъ – и поймешь Критъ, даже не бывавъ тамъ: бросится Критъ въ сердце. Онъ вскрикнулъ – и вскрикнулъ съ грубостью, вовсе не духѣ того времени и не въ духѣ нравовъ дворца:

– Крыса дворцовая! Я для чего тебя возвысилъ, песья ты душа. Ишь, съ глиной не справляется – на шкурѣ ввѣкъ писать не будешь: не довѣрю.

– Помилуй, отче! – отвѣтилъ писецъ помоложе, а про себя подумалъ: «Экій грубіянъ, такого грубіяна и среди брадатыхъ рѣдко сыщешь – не то, что среди чиновниковъ, тѣмъ паче средь знатныхъ. Экъ повезло мнѣ съ эдакимъ соработничкомъ!».

– Удалю отъ службы, ежели…Какъ, бишь, тебя? Запамятовалъ, – громогласно испросилъ его тотъ, что постарше. – Пишущій ты скотъ, живѣе, живѣе, говорю, неси табличку! Но гляди у меня: еще разъ разобьешь… Ладно: Конелюбъ-то сегодня не въ духѣ.

– Кто? – и тутъ носъ болѣе младого удлинился.

– Какъ кто? Тьфу на тебя! Ты, Малой, не слыхалъ дворцовой шутки недавней? Имато Благобыкій! – оглядываясь сказалъ тотъ, что съ презрѣньемъ посмотрѣлъ на писца – чего съ дурака взять – не выдастъ.

– Править всей державой – дѣло тяжкое, трудъ великій; не то что нашъ: мы люди маленькіе, потому и трудъ нашъ маленькій. Оттого и не въ духѣ. Всё же нѣсколько непочтительно звать Его «Конелюбомъ».

– Свои люди: имѣемъ право звать Самого – "Конелюбомъ": за глаза, мы вѣдь не безумцы. Скажешь такъ – и легче на душѣ. Не вѣдаю отчего, но легче.

– Черни свойственно бранить господъ: когда господа не слышатъ, – отвѣтилъ Малой.

– Мы не обычная чернь: мы люди дворцовые. Народъ – дуракъ. Мы – змѣи, а народъ – голубь. А ты тѣломъ – змѣя, а главою – голубь. Ты, Малой, сколько не работаешь писцомъ у насъ, умнѣе не становишься и обычаевъ не перенимаешь. Я для чего тебѣ помогаю, песья ты душа. Чинопочитаніе – добродѣтель вѣрнѣйшая: помни о семъ.

– Ужели почитаешь себя болѣе правымъ?

– Разумѣется, – съ достоинствомъ человѣка дворцоваго отвѣтствовалъ писецъ.

– А я почитаю себя болѣе правымъ. И вотъ отчего…Во-первыхъ… – сказалъ Малой, опустивъ по своему обыкновенію глаза долу.

– Никому нѣтъ дѣла до того, болѣе ты правъ или менѣе. Запомни: во Дворцѣ любой изъ челяди могъ быть хоть бы и трижды правъ и честенъ, но ежели Имато и Касато (да живутъ они вѣчно!) считаютъ инако, нѣкій кто-то трижды неправъ и нечестенъ, и плохи дѣла его. Называй его "Конелюбомъ" – да хоть "Конекрадомъ", но ежли онъ близъ насъ, то всё свершается по желаньямъ его; если ты мужъ, а онъ говоритъ, что дѣва, то ты дѣва, а не мужъ! Или же: буде ты дуренъ или глупъ, а онъ разумѣетъ инако, то ты не дуренъ и не глупъ! Слово его, вгзгядъ, даже самое чувство – всеверховны! Вотъ и тебя, Малой, господа давно взяли, письму обучили, чтобы высшіе указы записывать, письмена таинственны созидая, чести удостоенъ высочайшей, – а всё какъ былъ простой, такъ и остался, словно неученый. Да…дѣло: уменъ да невоспитанъ и, быть можетъ, зло какое таишь въ сердцѣ, хотя и впрямь ревностно служишь на пользу отчизны. Ревностно, да безтолково!

– Помилуй, отче! – не поднимая глазъ, сказалъ Малой.

– Тогда пиши на табличкѣ о военномъ шествіи въ честь египтянъ, лучшихъ изъ всѣхъ иноземцевъ: «О наши египетскіе други, высочайшіе, по вашему высочайшему изволенію…».

Вдругъ услышали люди дворцовые шаги; открылася дверь: Онъ пришелъ! Онъ – Самъ. Предъ ними стоялъ Касато, подлинный слуга подлиннаго царя. Писцы окаменѣли предъ нимъ, не могучи вымолвить и слова и вытянувшись въ струнку, какъ было свойственно восточнымъ рабамъ любыхъ эпохъ; очи долу опустилися, сердца бились, бились…Прошло мгновенье – и пали они ницъ – даже и не желая добиться благой воли вящаго человѣка, а попросту въ силу того, что такъ испоконъ вѣковъ было принято, дѣлая это съ совѣстью чистою, не унижаясь, ибо можетъ ли униженный по рожденію и по сердцу, унизиться? – Паденіе ницъ было традиціей (а всякая традиція для Востока – священна; и чѣмъ древнѣе она – тѣмъ священнѣе) и частью того, что слѣдуетъ назвать восточнымъ благоразуміемъ.

– Царь желаетъ не охотиться, но бриться повторно: приготовьте ему ванну, какъ положено. Соблаговолите содѣлать! – съ полагавшимися придворнымъ этикетомъ легкостью и улыбкою сказалъ Касато всѣмъ слугамъ, указуя куда-то перстомъ, и величественно-неспѣшно добавилъ, растягивая гласныя: – Сынъ Земли желаетъ…

Но слуги уже убѣжали.

Малому подумалось: «Не чертогъ – острогъ! Дворцовые страдаютъ сами и иныхъ принуждаютъ страдать; подчиняются и подчиняютъ; чувствуютъ вину и винятъ другихъ. Они – о Матерь! – нѣшто они люди Лжи, или я помѣшался, но сколь же мерзки слова ихъ, и не смраднымъ ли огнемъ пылаетъ нелепое ихъ бытіе? Какъ же богини могли сіе допустить, чтобъ такіе люди правили: въ наказаніе ли они намъ поставлены? Или…Но того быть не можетъ: не вѣрю. Какъ я посмѣлъ подумать такое? Я? Я лишь ради Иры здѣсь».

* * *

Каменная ванна – новшество критское – не бани: была она для Одного (а не для нѣсколькихъ). Именно въ ней (либо же непосредственно послѣ нея) Имато предпочиталъ совершать омовенія, приговаривая по стариннымъ обычаямъ «Алчу возродиться, о Мати, въ пречистомъ чревѣ твоемъ», послѣ быть натираемымъ елеемъ и бриться (вѣрнѣе: быть бреемымъ). Брился онъ всегда по утрамъ: во-первыхъ, бодрило; во-вторыхъ, въ высшихъ кругахъ Крита издавна считалось: какъ утромъ побреешься, такъ и день проведешь; въ-третьихъ, ароматы елея (каждый божій день – разные: дабы не наскучило) – пьянили, дурманя мозги, дабы сверхчувственное въ полной мѣрѣ отступило, а чувственное, напротивъ, правило бы балъ. Были приготовлены: бритвы мѣдныя, острѣйшія, разрѣзающія пухъ, несомый аэромъ; отполированныя до блеску мѣдныя пластинки, служившія зерцаломъ; бальзамы; мыло; елей, который коли почуешь разъ – уже не забудешь: будешь охваченъ дурманами критскими, добрыми, низвергнешься куда-то, въ тепло-глухо-нѣмое: въ духъ или душу критскихъ луговъ. Ежеденно около двухъ часовъ проводилъ Имато въ сей ваннѣ; считалось: священнодѣйствовалъ онъ тогда. Но по случаю празднествъ, царь возжелалъ принять ванну повторно – ближе къ вечеру.

Какъ только Касато увидалъ Имато, первый вытянулся въ струнку предъ вторымъ.

Риза изъ шерсти бѣлоснѣжной, съ узорами и орнаментомъ, обрамляла станъ Имато. Поверхъ нея – несмотря на пекло за Дворцомъ, внутри Дворца царила прохлада благородная,