Шрифт:
Закладка:
Бартенев помогал ей сильными руками, и вдвоем они благополучно переместили его на кровать.
– Помните, я давеча упомянул о Донжуанском списке Пушкина?
– Конечно. Даже в школе о нем рассказывают.
– Неужели? – поразился Бартенев. – Не знал, что эта тема включена в школьную программу. Так вот, среди женских имен в нем есть одно неназванное. Пушкин обозначил его двумя латинскими буквами «N». В разные годы исследователи доказывали, что под ними скрываются то Мария Раевская, то Наталья Кочубей. Ерунда, я считаю. Речь шла о самой главной любви поэта – Елизавете Алексеевне Романовой, жене Александра Первого. Только ее имя он не посмел назвать в длинном списке своих душевных привязанностей. И не только потому, что она была императрицей. Это женщина другого толка. Рядом с ней все остальные – просто «колхоз», как сказала однажды одна известная писательница.
– Он любил ее платонически?
– Без вариантов. Ему нужна была именно такая любовь: тайная, светлая, безнадежная, чистая. Для другой имелось много охотниц. Но не Елизавета.
– Значит, последнее письмо адресовано ей?
– Почти уверен. То есть я точно уверен, но доказать это можно будет, лишь когда мы узнаем тайну серьги. А мы ее узнаем.
– При вашем характере – не сомневаюсь.
– Кстати, знаете ли вы, хотя, конечно, не знаете… Некоторые уверены – и я в их числе, – что знаменитое «Я помню чудное мгновенье» посвящено вовсе не Анне Керн.
– Как так? Любому школьнику известно…
– Да Керн просто приняла желаемое за действительное! Она нашла стихотворение среди страниц «Евгения Онегина», стала пытать Пушкина, приставать, и ему пришлось нехотя согласиться, что написано о ней. Не мог он сказать правду, и все тут!
– Вы меня удивили! Еще одним мифом меньше.
– Зато другим больше! – засмеялся Олег Петрович, поправил подушку под головой и совсем другим тоном сказал: – Получается, он знал, что Елизавета Алексеевна не умерла в двадцать шестом году в Белеве.
– Это вы о чем?
Бартенев посмотрел на нее задумчиво.
А время между тем шло.
«Сегодня домой попаду к полуночи, и то, если повезет», – подумала Глафира, заканчивая массаж ног, и хотела вздохнуть, но удержалась.
Конечно, если бы не Мотя, которая, наверное, уже сто раз разогревала ужин, она бы слушала рассказы Бартенева до утра. Надо бы сказать Стасику, что…
А где, кстати, он?
Глафира глянула на часы и забеспокоилась еще больше.
Без четверти восемь. Уже два часа, как он должен ее сменить.
– Олег Петрович, Стас звонил?
– Нет. Господи, уже почти восемь! Что же вы молчите! Срочно звоните!
Глафира набрала номер Стаса и минут пять слушала переливы то ли японской, то ли китайской музыки.
– Алло, – наконец лениво ответили ей, – кто говорит?
– Я говорю! Мне уходить пора. Ты где?
– Черт-те где! – весело ответили ей.
– Стас, уже восемь вечера, ты собирался быть к шести.
– Ничего я не собирался. Это вы все меня собирались уморить в вашей богадельне!
«Пьян до бесчувствия, – поняла Глафира. – Ну и что мне теперь делать?»
– Что там? – тревожно спросил Олег Петрович.
– Кажется, Стас… занят.
Она решила быть дипломатичной, чтобы не портить и без того напряженные отношения между родственниками.
– Напился, – проницательно заметил Бартенев. – Ну что ж, не возьмусь его осуждать. Жизнь со мной – не сахар. Он человек молодой, охочий до удовольствий, как и все в его возрасте. Я смело могу дождаться его один.
«Только мне-то что теперь делать?» – мысленно возмутилась Глафира, а вслух сказала:
– Ничего экстраординарного не случилось. Останусь у вас до его возвращения.
– Об этом не может быть и речи! – запротестовал Бартенев. – Сейчас же отправляетесь домой! Я отлично справлюсь и без вас!
– Ни минуты не сомневаюсь в ваших способностях, но я останусь.
– Профессиональный долг не велит? – иронично прищурился он.
– Всякий. И профессиональный тоже. Позвоню Моте и лягу на диване.
– Вот этого я и боялся!
– Чего?
– Что об этом узнает Матрена Евсеевна! Я ее боюсь до колик! Она меня за вас поедом будет есть!
– Нет, поедом – не ее стиль, – задумчиво сказала Глафира. – Она вас сожрет за один присест. Сразу, чтобы и костей не осталось.
– Боже! – панически заголосил Бартенев. – Вы шутите, а у меня в самом деле колики начались! Скорее вколите мне снотворное, чтобы я даже не слышал вашего с ней разговора!
– Лучше в коридор выйду.
– Нет, оттуда все равно слышно! Спуститесь на кухню!
Глафира усмехнулась. Вот до чего ты, Мотя, довела хорошего человека!
Стоя в коридоре, Глафира набрала номер не менее пяти раз, прежде чем ее тоже охватила паника. Что могло случиться? Где Мотя?
– Ну что там? – крикнул нетерпеливый Бартенев. – У меня еще есть шанс на помилование?
– Олег Петрович, Мотин сотовый не отвечает, – начала Глафира, появляясь на пороге комнаты.
И тут раздался звонок в дверь.
– Кто это? Стасик или?.. – со страхом спросил Бартенев.
– Что-то мне подсказывает: мы должны приготовиться к худшему, – ответила Глафира, которую кольнуло нехорошее предчувствие.
Она одернула блузку, зачем-то пригладила волосы и пошла открывать.
На пороге в позе памятника Екатерине Великой стояла Мотя, и ее вид не предвещал ничего хорошего.
– Мотя, вот ты где! А я тебе звоню, звоню! Ты куда пропала? – затараторила Глафира, пытаясь придать голосу интонацию, которая сразу бы подсказала грозной императрице: ничего страшного не произошло и произойти не может.
– Ты чего тут делаешь? Почему еще не дома? – не купившись на ее слащавый тон, начала Мотя.
– Понимаешь, Мотенька… Да ты проходи, проходи…
Глафира заискивающе улыбнулась, делая приглашающий жест.
Мотя не сдвинулась с места, только круче свела брови.
Ну все! Теперь ее может спасти только чудо!
И чудо в лице Бартенева не заставило себя ждать.
С юнкерской прытью, невесть как очутившись в прихожей, – звук лифта Глафира не слышала – он подкатил к двери и со всей возможной галантностью раскланялся перед воплощением гнева человеческого.
