— Компас! — крикнул Симон.

Удивленный столь необычным заголовком, зал умолк.

— Компас! — повторил Абесадзе.

— Какой компас? — спросил Шалва.

— Как — какой? — удивился Симон. — Обыкновенный.

— Морской или сухопутный?

— В данном случае сухопутный.

— Следовательно, твои стихи читаются только на суше?

— Дайте мне прочесть! Всего две строфы! — обиделся Симон.

— Слушаем!

— Компас.

К северу стрелка рвется одна,

К югу другая стремится.

В чем тут загадка, скажите, друзья!

В чем тут секрет таится?

Две стрелки компасу даны не зря,

В движенье их — смысл изначальный;

На севере город великий — Москва,

На юге — Гори наш славный!

Симон захлопнул тетрадь и улыбнулся улыбкой победителя. В аудитории воцарилась мертвая тишина: созданный поэтом совершенно новый художественный образ ошеломил слушателей. Я взглянул на Гурама, он удивленно моргал глазами. Признаться, я и сам был растерян и ждал, какую оценку даст стихам наш уважаемый Шалва.

— Кто хочет высказаться? — вдруг спросил он.

Никто не отозвался.

— Что, не понравились стихи?

— Стихи очень интересные, но... — подал голос одни из критиков.

— Так. Чем же они интересны? Говори!

— Пусть сперва скажут другие, — отступил критик.

— Ты скажи свое, другие свое скажут.

— Свое я уже сказал. Стихи интересные. Особенно удачно найден финал.

— Чем же он удачен? — не отставал Шалва.

— Ну как же! Север притягивает стрелку потому, что на севере Москва, а юг — потому, что там Гори.

— По-твоему, это правильно?

— Может, и неправильно, во всяком случае, поэтично! — парировал критик.

— Садись, Церодзе... Что думает Гурам?

— Ничего.

— Как же так? У тебя нет никакой мысли?

— Мысли у меня есть, но не об этих стихах.

— По-твоему, стихи бессмысленны?

— Наоборот, очень даже оригинальны. Подобного осмысления компаса я нигде еще не встречал.

— А стихи о компасе вообще ты встречал?

— Не могу припомнить. Скорее всего нет.

— Хорошо. Садись. Если вспомнишь — скажи.

Гурам сел.

— Ну, кто еще желает?

Аудитория молчала. Шалва подождал с минуту, потом обратился к Симону:

— Скажи, пожалуйста, Абесадзе, тебе приходилось видеть компас?

Краска обиды и оскорбления залила лицо поэта.

— Смеетесь, уважаемый Шалва?

— Это ты смеешься, брат, над нами! Разве у компаса две стрелки?

Симон иронически улыбнулся:

— А сколько?

— У компаса одна стрелка. Понимаешь? Одна стрелка с двумя разноцветными концами.

— Для поэзии это не имеет решающего значения.

— Это имеет значение для путешественника.

— Главное — смысл образа. А его-то вы не поняли! — вспылил Симон.

— Что ж, Шекспира я кое-как понимаю, а твоего компаса не осмыслил, — улыбнулся Шалва.

— Да что вы, в самом деле! Неужели действительно не понимаете, почему стрелку притягивают север и юг?!

— Почему?

— Да потому, что на севере Москва, в Москве — Кремль, в Кремле — Сталин!

— У Сталина магнит в кармане, что ли?

Симон посинел.

— Товарищи! — встал Шалва. — Так писать стихи нельзя. И вообще, не надо писать стихи о компасах, биноклях и термометрах. Нужно знать — что, о чем, для кого и для чего мы пишем.

— Я прекрасно знал, о чем писал! — крикнул Симон.

— Что ты знал? Что у компаса две стрелки? Да? И потом, что ты прикажешь делать, скажем, персиянину? Ведь для него и Москва и Гори — все север!

— Мои стихи не для Персии! — выпалил Симон.

— Вряд ли они подойдут и для Гори...

— Я еще молод, — пустил слезу Абесадзе.

— Потому тебе и говорят по-хорошему. Будь ты постарше, разбил бы я тот компас об твою башку! — взорвался Шалва.

В аудитории раздался смех.

— Вот заберу свои стихи и вовсе уйду из кружка! — пригрозил Симон.

— Только не доверяйся своему компасу, иначе домой не попадешь! — предупредил его Шалва.

В зале захохотали. Абесадзе вскочил с места и вышел, громко хлопнув дверью.

Шалва несколько раз прошелся по аудитории, затем вызвал меня:

— Барамидзе, есть у тебя что-нибудь новое?

Лежавшая в кармане тетрадка со стихами вдруг обожгла меня, словно я прислонился к раскаленной печке. Я провел рукой по вспотевшему лбу и тихо произнес:

— Уважаемый Шалва, сегодня я не буду читать.

— Почему? — удивился Шалва.

— Я ничего не написал.

— Почему же? Ведь прошу я всех вас — пишите стихи!

— А что писать? Все равно вы нас на смех поднимаете! — проговорил Тенгиз.

— Что значит — на смех? Может, вы думаете, мне больше нечего делать, как только слушать вашу болтовню? Да лучше я сяду дома, почитаю Толстого, Экзюпери, Галактиона...*1 — обиделся Шалва.

— Поэт — натура нежная. С ним нужно быть чутким, — сказал Циклаури.

— Это кто же нежные натуры? Может, ты, Циклаури? Или Абесадзе? Да запряги вас вместо волов, вы гектар земли перепашете!

— Физическая комплекция тут ни при чем. Вы в душу поэта загляните, — подал реплику один из начинающих критиков.

— Гляжу, дорогой, и ничего не вижу.

— А вы должны увидеть, открыть! — настаивал критик.

— Я не Колумб! Я критик.

— Ведь сумел же Чавчавадзе открыть Бараташвили? — крикнул кто-то.

 Бараташвили существовал. Чавчавадзе было что открывать. Пожалуйста, будем величать друг друга Белинскими, Толстыми, Бараташвили. Ведь нам никто не поверит?

—Тем хуже для них! — заявил Циклаури.

— Циклаури, ты напиши хоть одно стихотворение, хоть одну строфу, похожую