босоножки Инессы Станиславовны, и как Инесса Станиславовна голыми пальцами в золотом плетении подталкивала ее все время вверх, на кучу помоев, отворачивая от кошки свое плачущее, сморщенное лицо, и нечего было думать теперь о том, что мы, глядящие из пыльного чердачного оконца на плачущую от брезгливости Инессу Станиславовну, могли чем-нибудь помочь ей, как прежде, например, взять да и забросить подальше эту чертову потрошеную кошку — потому что мы знали, что такого Свинья теперь уже никому не простит. Страх наш перед Свиньей в те дни стал безмерным. Завидев его издали, мы, не дожидаясь его воплей, сами орали хором: «Сдаемся, Орел! Физкульт-привет!» — и разбегались в разные стороны, а позже, столпившись на одном из чердаков, до синих мурашек пугали друг друга оборотнями, пожирателями трупов, вурдалаками.

Наоборот, Люля вела себя так, что, если бы не ее объявления-афиши, можно было бы подумать, что она вообще не помнит ни о какой драке. Она не заперлась на эту неделю у себя в комнате, чтобы до субботы поднимать гири, есть много каши и читать пособия по боксу, что было бы для нее единственно возможной надеждой на спасение, как обсудили мы между собой. Как видно, она и думать не думала о каше, гирях и пособиях по боксу. Всю эту неделю она вместе с нами пряталась по чердакам и подвалам от Свиньи, слушала рассказы и сама рассказывала про привидения и упырей, когда во дворе не было Свиньи, кричала в свое окно на третьем этаже, задрав лицо к небу: «Мама, кидай, ма-ма!» — и ловила кулечки с мелочью на длинных нитках и, озираясь так же, как мы, угощала нас газированной водой с сиропом. А когда лицом к лицу она сталкивалась со Свиньей, она твердила свое: «Я тебя победю, Свинья!» — и уходила домой, задрав лицо высоко вверх, чтобы кровь из носа не капала ей на пальто или на платье.

Было бы гораздо приятней написать, что все же чем ближе была суббота, тем меньше мы хотели драки Свиньи и Люли. И что, в конце концов, мы хотели только одного: чтобы Свинья провалился под землю, или бы схватил в тяжелой форме коклюш, или чтобы кто-нибудь убил его по нечаянности. Теперь кажется, что тогда мы могли думать только так.

Но тогда мы так не думали.

Наши тогдашние чувства были смутными, тайными и не так легко объяснимы.

Одно было безусловно: чем ближе была суббота, тем с большим нетерпением мы ждали драки Свиньи и Люли. Вернее, и тогда мы не могли, наверное, не сознавать этого (хотя об этом, конечно, не говорили), потому что ведь и сразу никто всерьез не говорил о каше, гантелях и пособиях по боксу, — значит, выходило, что если никто из нас не верил, что Люля может одолеть в драке Свинью, потому не может, что не может никак, и раз каждый знал, что и другой не верит в ее победу, то выходило, что мы сознательно ждали не просто драки Свиньи с Люлей, а публичного избиения Люли Свиньей. Трудно сейчас понять, почему мы могли тогда хотеть этого. Может быть, мы хотели, чтобы Люля, которая была слабее каждого из нас, и, значит, ровно настолько же еще слабее, чем каждый из нас, Свиньи, согласилась бы с очевидностью, признала бы ее при всех, то есть подчинилась бы Свинье, как и мы. Может быть, потому мы соглашались, чтобы Свинья всыпал ей по первое число? Наверное, так. Если, конечно, то, как решительно бубнила Люля: «Я тебя победю, Свинья!» — не заставляло нас все же надеяться на чудо.

Каждый день до субботы мы проверяли афиши в потайных местах, подклеивали их, подновляли красными карандашами и заменяли новыми испортившиеся.

Наступила суббота.

Собравшись во дворе после уроков, мы, не заходя домой, прямо с портфелями, по лестнице, где на третьем этаже лежал под брезентом чей-то разобранный велосипед, поднялись на чердак.

Люля была уже там. Она сидела в глубине под низкими чердачными сводами на каком-то чердачном хламе; на ней, как и на всех девочках нашей ватаги, была школьная форма. Лямки ее черного форменного передника соединял спереди большой бант, косо висящий на одной нитке.

Было бы приятно написать, что кто-то из нас сразу протянул Люле свой портфель; портфелем можно и закрыться от ударов, набитым книгами портфелем можно и больно ударить. А если бы Люля взяла у нас этот портфель, о котором одно удовольствие было бы сейчас вспомнить, стало бы еще и ясно, что она все же на что-то надеется, пусть на чудо. Было бы приятно написать, что Люля, помотав головой, сама отказалась принять у нас портфель. Но никто из нас не протянул Люле своего портфеля. Правда, ее портфель стоял здесь же, прислоненный к стене. Она действительно сама его не взяла. Может быть, она пока не хотела нам показать, что все же надеется на чудо? Когда мы смотрели на Люлю, она улыбалась нам. Но улыбка ее дрожала и кривилась, и было видно, что она здорово боится.

Мы столпились возле окна и высматривали Свинью. Люля сидела в стороне от нас, на чердачном хламе. Прошел тогда, наверное, целый урок. Свиньи не было. Было бы приятно вспомнить, что вот здесь кто-то из нас не выдержал и сказал: «Все. Нечего ждать, Люля. Ждать ведь никто не уговаривался!» И Люле без страшного боя досталась бы ее гордая победа. Но тогда никто из нас не сказал этого Люле, а если бы ей вздумалось подняться, чтобы уйти, — мне кажется, что мы бы все, как один, встали бы перед ней и уйти ей не позволили.

Свинья, конечно, пришел. Заставил себя подождать не меньше чем два урока и пришел. Сперва мы услышали, как он крикнул снизу: «Сдаетесь?!» — и наш дружный трусливый хор ответил ему в темноту: «Сдаемся, Орел! Физкульт-привет!»

Потом мы услышали, как медленно и посвистывая Свинья стал подниматься. Потом мы увидели, как не спеша, вперевалочку он поднимается, как ремень его продырявленной полевой сумки обмотан у него вокруг руки, — так он носил ее, когда тот, кого он шел бить, был ненамного слабее его. Мы расступились и пропустили Свинью на чердак. Люля встала с чердачного хлама. Она и теперь не нагнулась, чтобы поднять портфель. С пустыми руками она шагнула навстречу Свинье. И остановилась. Она не смотрела на Свинью. Она смотрела мимо Свиньи. На нас. Свинья медленно шел к Люле. Он крикнул: «Сдаешься?!» — а Люля пробубнила свое: