Шрифт:
Закладка:
В склянке темного стекла
Из-под импортного пива
Роза красная цвела
Гордо и неторопливо.
Я растрогался — утром, не проспавшись, увидеть и услышать Булата с этой песней! — и тем более еще потому, что песня была им сочинена и посвящена мне после прочтения тогда тайного «Ожога». Вечером в сводке Митковой прозвучало сообщение о том, что Булат умирает в Париже.
Беспомощно вожусь в куче воспоминаний, пытаюсь разделить их хронологически и по значительности. Первое еще с грехом пополам получается, второе, перекрученное острейшим горем, — в полной неразберихе. Вспоминаю момент, когда я первый раз увидел Булата в его излюбленной позе: одна нога на стуле, гитара на колене. 1960-й, скопище друзей на чьей-то кухне, среди них Гладилин с единственным в нашей компании портативным французским магнитофончиком.
1961-й, огромная безобразная гостиница в Питере. Налетаю на Булата с невестой Олей Арцимович. В ресторане он говорит мне почему-то шепотом: «Ты представляешь, она физик!» Я, как всегда, надираюсь, и мы отправляемся в номер, где ждет компания молодых друзей. Он там поет:
Жить не вечно молодым,
Скоро срок догонит.
Неразменным золотым
Покачусь с ладони.
Осень 1968-го, Ростов-на-Дону. Мы с ним вдвоем — «спиной к спине у мачты» — во Дворце спорта перед многочисленной враждебной массой ленинского комсомола. Праздничное сборище — пятидесятилетие борьбы и побед — поражено сомнительными выступлениями гостей, московских писателей. Провокационные выкрики о Чехословакии. Булат спокойно заявляет: «Ввод войск был непростительной ошибкой!»
9 мая 1969-го. Мы стоим на террасе ялтинского Дома творчества. Булат щурится на солнце: «Сегодня мне сорок пять лет. Не могу себе этого представить!» Появляется Белла и говорит, что, по достоверным сведениям, предыдущее поколение писателей закопало в саду несколько бутылок шампанского. Все отправляются на поиски и, конечно, находят немало. Ночью на той же террасе виновник торжества впервые поет «Моцарта».
1989-й год, какой-то месяц. Булат поет в готической библиотеке Смитсоновского института в Вашингтоне. Как и раньше — одна нога упирается в стул, гитара на колене.
А молодой гусар, в Наталию влюбленный,
Он все стоит пред ней коленопреклоненный.
Не виделись девять лет.
— А ты, Булат, стал лучше петь с годами.
— Да, Васька, знаешь, со старостью прибавляю в вокале.
И так вот всегда, как у нас положено, с легкой усмешкой, никогда до конца не всерьез, как будто все мы персонажи не жизни, а анекдота, а основной смысл всегда в скобках, и там уже не процарапаешь ничего, ни впотьмах, ни при свете дня. Но наступает день, когда скобки раскрываются.
Господи, просвети, где разместимся с друзьями в сонме далеких душ? Все эти комбинации, именуемые поколениями, правда ли не случайность? Господи милостивый, единый в трех образах Отца, Сына и Святого Духа, вспомни о малых своих посреди материализма! Не дай предстать, Милосерд, перед твоим отсутствием! Господи, прими Булата.
Ностальгия или шизофрения?
Навстречу нам по Ладожскому озеру идет четырехпалубный чекист «Юрий Андропов» под трехцветным флагом российской демократии. Ну а мы сами плывем на четырехпалубном совписателе «Леониде Соболеве». Когда заказывал билет, немного перепутал: подумал, что пароход называется «Леонид Собинов» в честь сладкозвучного певца, и, только погрузившись, сообразил, что отправляюсь в путешествие на (из словаря) Леон. Сер. Соболеве (1898–1971), Герое Соц. Труда, лауреате Гос. пр. СССР (1943 г. — значит, Сталинская!), депутате ВС СССР и чл. През. ВС СССР. Да я ведь его помню: крупный мужчина с крохотным носиком, добротные, не без шика скроенные пиджаки с золотишком наград в петлицах, мастер соцреализма, которого Хрущев называл самым лучшим беспартийным коммунистом и который даже в Союзе советских писателей выделялся своей всеобъемлющей сервильностью.
Да что там говорить, почти все попадавшиеся на пути из Москвы в Питер корабли несли все те же гордые имена: «Валериан Куйбышев», «Александр Фадеев», «Серго Орджоникидзе», все в отличной форме, один только «Карл Маркс» порядком ржавый и прогнивший. С одной стороны, это как бы логично: все-таки жил ведь народ, чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, с другой стороны, присутствует в этом и некий обжигающий конфуз: вряд ли предвидел этот народ над собой флаги либеральной буржуазной республики.
Впрочем, кому тут более неуютно, флагам или именам, если учесть, что на клотиках вьются красные вымпелы пароходства с золотой звездой, то есть почти символы коммунистического Вьетнама? Да и буржуазную ли республику представляет наш триколор?
Картина, в общем, довольно типичная для нынешней России, где отвержение тоталитарного прошлого уже давно прошло свой пик и ненавязчиво превратилось в теплую, немного даже душещипательную ностальгию по Советам. Двуглавые орлы здесь нередко соседствуют с пролетарской эмблемой «серпа-и-молота» — иногда просто на одном отдельно взятом военнослужащем или на фронтоне официального здания. Как-то так получилось, что для множества людей принятие императорского герба совсем не означает отказа от символов «пролетарской солидарности». Коммунисты в Думе не так уж не правы, когда говорят, что народ с легкой душой воспримет возвращение к прежней символике, к мелодии сталинского Гимна Советского Союза. Тому пример подал в своей белорусской вотчине президент Лукашенко, и народ даже как бы не без удовольствия вернулся к бляхам и цветам социалистической республики. Впрочем, похоже на то, что геральдики смешаются, вещая птица возьмет в лапы советское скрещение тупого и острого, как когда-то германский имперский орел оседлал арийскую свастику.
Провозглашенная Кремлем в прошлом году политика «национального согласия» — давайте перестанем делить друг друга на белых и красных! — вполне соответствует странному оцепенению, слюнявой советской ностальгии, если не распространению пугающей, хоть и вялотекущей, шизофрении. Власть то намекает на свою правопреемственность после рухнувшего режима, то впрямую подчеркивает ее. Мы отступили от курса не потому, что хотели разрушить, а потому, что хотели спасти то, что можно спасти для того, чтобы окрепнуть и снова пойти вперед. Куда вперед, не уточняется, но, боже упаси, никакой революции мы не производим, то, что мы производим, называется реформой. Националистический популизм власти, по сути дела, мало отличается от националистической риторики коммунистов и жириновцев. Редко услышишь теперь то, что в начале движения было в ходу желание увидеть Россию уважаемым членом мирового сообщества демократий, зато уж разговоров и восклицаний о величии
