Шрифт:
Закладка:
– Если вы не хотите об этом написать, – сердито сказал Юнге, – так я сам напишу. Вот сяду и напишу! Подумаешь!
– Я не могу сейчас заниматься этим, – мягко оправдывался Гарт. – Вы знаете, что я работаю над Шмидтом.
– Ну и черт с вами! – сказал Юнге.
Когда мы вышли, ночной воздух ударил в легкие, как слабый электрический разряд. Казалось, город завалили по крыши только что вытащенными рыбачьими сетями и грудами желтой листвы.
Гарт потребовал, чтобы я у него ночевал.
В пустой квартире Юнге мы еще долго ходили, спорили и смеялись.
Дикий кот носился по темным комнатам, приседая и вытянув хвост. Он прыгал на полки с книгами. Глаза его горели зеленым огнем. Он угрожающе выл, перебирал когтями и готовился к отчаянным прыжкам. Кот играл сам с собой. Он чувствовал себя в джунглях, на опасной, увлекательной охоте. Потом он нам надоел, и мы его выгнали на кухню.
При свете свечи я долго пересматривал «Морской сборник» за старые годы, валявшийся на столе у Гарта.
Я читал о преимуществах службы на парусных кораблях, о нельсоновских капитанах и минах Уайтхэда. Я так увлекся, что уснул только перед рассветом.
Мужество
Одна смертная казнь может остановить меня!
Ответ лейтенанта Шмидта адмиралу Федосьеву
Рукопись Гарта о лейтенанте Шмидте состояла из небольших отрывков.
Уезжая из Севастополя в Коктебель, Гарт оставил ее мне на хранение. Он считал эту работу незаконченной.
Я прочел ее. Это был ряд набросков, совершенно непохожих на все, что Гарт писал до тех пор.
Работа Гарта шла у меня на глазах, и я попутно могу восстановить ту обстановку, в какой она проходила.
Мы часто ходили с Гартом на бывшую Соборную улицу, в дом, где жил в Севастополе Шмидт.
Во дворе висело белье. Сохли акации. Маленький двухэтажный дом потрескался и разрушался. Он был жалок и сер. Стертая каменная лестница вела во второй этаж, в квартиру Шмидта, где жили сейчас учителя татарской школы.
Гудели примуса, и ревели дети. Любопытные жильцы выползали из квартир и с тревогой следили за нами. Особенно их смущал Гарт своим высоким ростом, сухим лицом и глухим голосом. Они принимали его за архитектора, желающего снести их ветхий дом и построить на его месте кирпичный корпус на сорок квартир.
Но потом жильцы к нам привыкли и успокоились. Особенно после того, как Гарт привел Сметанину и попросил ее сделать набросок с дома.
– Здесь, – сказал Гарт, – произошла завязка одной из величайших человеческих трагедий.
– Я вам об этом давно говорила, – ответила Сметанина.
Я заметил, что Сметанина и Гарт понимали друг друга с полуслова.
У Сметаниной, как и у Гарта, было благоговейное отношение к местам, отмеченным памятью великих людей. Поздней осенью она ездила из Москвы в Святые Горы, на могилу Пушкина, и две недели прожила в Михайловском.
Она мечтала попасть в дрянной и малярийный греческий городок Миссолонги, где умер Байрон.
Казалось, пребывание этих людей оставляло на тех местах, где они жили, почти неуловимый прекрасный след.
Юнге называл эти мысли форменной чепухой, но я был согласен со Сметаниной. Я даже разыскал в лоции Средиземного моря описание Миссолонги и показал его художнице.
«Город Миссолонги находится в Патрасском заливе, окаймленном низкими берегами. Только вдалеке виднеются горы. Город стоит на плоском болотистом мысу. Жители его страдают от лихорадок и оспы. Миссолонги имеет безрадостный вид и редко посещается пароходами».
Гарт, услышав наш разговор о Байроне, заметил, что Шмидт любил Байрона. Перед казнью он написал своей сестре – изумительной женщине, делавшей нечеловеческие усилия, чтобы спасти его от смерти, – несколько строк из Байрона:
Сестра моя, когда бы имя было
Еще нежней, то было бы твоим.
Меж нами даль, нас море разделило,
Но все ж тобой я должен быть любим.
Я давно собирался написать о том, как пишутся книги. Но всегда желание писать книги, а не исследования, брало верх, и эта тема откладывалась на неопределенное время.
Сейчас я воспользуюсь случаем, чтобы записать хотя бы вкратце, как Гарт работал над напечатанной ниже рукописью.
С большой неохотой Гарт возился с документами. Он упорно разыскивал очевидцев и посещал места, связанные со Шмидтом. Документы давали сухую схему событий. Жизнь им возвращало только общение с людьми, помнящими прошлое. Эта манера работы была далека от того, как работал Гарт раньше.
Гарт ездил в Очаков. Он был на месте казни Шмидта – острове Березани. Гарт рассказывал, что Данте в своем «Аду» мог бы описать Березань со свойственной ему силой.
Гарт ездил в конце ноября. В Очаковском заливе плавал лед. Рыбаки неохотно согласились доставить Гарта на необитаемый и ненавистный остров.
В Очакове Гарт простудился и лежал в Доме крестьянина – в бывших «Номерах Таковенко», где во время суда над Шмидтом жила его сестра и защитники.
В Севастополе, на Северной стороне, Гарт разыскал престарелого рыбака Дымченко, участника восстания на «Очакове». Он очень сдружился с этим стариком.
Дымченко жил в сторожке за Братский кладбищем. Гарт проводил у него целые дни. Он носил Дымченко табак из города, болтал с ним, греясь на солнце, научился чинить сети, а в свободное время брал у Дымченко удочки и ходил ловить бычков и зеленух со старых свай около Сухой балки:
Дымченко хорошо помнил восстание на «Очакове». Он первый подхватил на руки Шмидта во время истерического припадка после объезда эскадры.
Он рассказывал обо всем охотно и спокойно. Только один раз он заплакал, когда вспоминал, как очаковцы прощались со Шмидтом перед казнью.
Мы поехали к Дымченко втроем – Сметанина, Гарт и я.
Стоял жаркий осенний день, безветренный, будто отлитый из желтоватого стекла.
В степи за Северной стороной пели жаворонки. На кладбище пылала осень. Солнце просвечивало через листья, как через нежные ладони, полные розовой крови. Пух семян засыпал дорожки. Дали были полны той ясностью, какую можно встретить только в сухих и бесплодных горах.
Около сторожки Дымченко зевала на цепи косматая и добродушная собака Рыжик. Дымченко штопал сеть. Все было патриархально, солнечно и просто, как всегда.
В этот день разговор зашел о казни Шмидта. Дымченко с матросами-очаковцами сидел после суда на
