Я как раз отдыхал в Пьян-ди-Меццо, греясь на утреннем солнце в преддверии большого вечера. И тут счастливая Лизетта, неутомимая и потому не понимающая, как другие могут иногда испытывать усталость, примчалась и бесцеремонно уселась напротив меня, заслонив собой свет.

– Вот ты где, – поздоровалась она, устраиваясь поудобнее. – Ты – главная новость дня. Все только о тебе и говорят: новый Летописец после стольких лет. Уже почти никто и не надеялся дожить до такого дня! Чтобы отпраздновать так, как подобает, мы устраиваем памятный праздник.

Не в силах сдержать волнение, она осторожно намекала мне на грядущие чудеса, стараясь рассказывать поменьше, чтобы не испортить сюрприз. Чем больше она говорила, тем сильнее воодушевлялась. Казалось, одна мысль о вечере опьяняла ее. Ветви Лизетты сгибались, листья переливались волнами, а каждый миллиметр ее тела вибрировал, словно пропуская крошечный электрический разряд. Хотя она продолжала разговаривать со мной, ее внимание было сосредоточено на другом. Она то и дело оплетала поляну корнями, чтобы не упустить ни единого слова из разговоров о вечеринке.

Видя ее в таком состоянии, я забеспокоился. В иные времена последствия излишеств на вечеринках, устраиваемых Черноземами, приходилось долго исправлять. Ведь никогда нельзя было предугадать, что произойдет. В этом, как мне кажется, и заключалась часть очарования. Пока Черноземы буйствовали внутри своего клана и их уравновешивали другие члены сообщества, все было хорошо. Но когда по разным непостижимым причинам – поговаривали, что это связано с фазами Луны, – другие кланы теряли контроль и присоединялись к Черноземам, дело могло принять опасный оборот.

Никто еще не забыл печальные события прошлого праздника, когда под сенью цветущего клана Мерцающих многие Гурры и Крепкоспины буквально потеряли всякую сдержанность. Товарищи, обычно настолько тихие, что их по праву можно было считать сонными, разбушевались, как молодые саженцы. Представьте себе четверых-пятерых Гурров высотой более тридцати метров, с окружностью четыре метра и весом более десяти тонн, бегающих, как весенние ростки, – и вы поймете, почему они до сих пор так и не компенсировали разрушения. Короче говоря, Черноземы не отличались уравновешенностью, и дать им карт-бланш на организацию вечеринки – большой риск.

Я был уверен, что Летописцы все обдумали, но все же чувствовал некоторую тревогу. Если бы только мне удалось узнать у Лизетты что-нибудь еще о вечере! Но это оказалось непросто: она не отвечала на прямые вопросы. Я решил попытаться обойти препятствие, притворившись, будто меня не волнует эта тема. Иногда это срабатывало.

– Лизетта, дорогая, не могла бы ты немного отодвинуться – ты заслоняешь солнце, а мне нужно набраться энергии? – попытался я прервать ее, чтобы хоть немного приглушить ее энтузиазм.

– Отодвинуться? – она вдруг замерла, недоверчиво глядя на меня. – И это все, что ты хочешь сказать? Дорогой балбес Диоген, ты, конечно, можешь быть несносным, если захочешь. Тут целая поляна освещена, а я вдвое ниже тебя ростом, объясни, как я могу мешать тебе?

Недовольно тряхнув своей кроной от такой неблагодарности, моя спутница переместилась так, чтобы каждый лучик солнечного света мог беспрепятственно попадать на меня. Я поблагодарил ее.

– Ну же, Лизетта, не сердись. Если я Диоген, то ты – Александр Македонский. Это серьезный комплимент, – снова попытался я увести разговор от вечеринки.

– Я на это не поведусь: никакой это не комплимент. Ты сравнил меня с Александром в тот единственный момент в его жизни, когда он выставил себя на посмешище… Послушай, дорогой Малютка, я тоже изучала классическую философию, – она сделала паузу, щеголяя хитрой улыбкой. – И сегодня вечером ты это поймешь. Мы, Черноземы, знаем, как организовать достойную вечеринку, даже если почетный гость – такой книжный червь, как ты.

Мне показалось, что моя стратегия приносит плоды, поэтому я продолжил делать вид, будто мне неинтересно.

– Да. Я слышал что-то в этом роде: классическая тематическая вечеринка. Звучит не очень весело.

Лизетта замерла, оторвавшись от общения, и бросила на меня яростный взгляд. Чернозему можно сказать все, что угодно, но только не то, что он не способен тебя развлечь.

– Когда сегодня вечером каждый из товарищей примет участие в самом фантастическом и живописном зрелище, какое только можно представить в истории Эдревии, а в ручьях потечет алоис в таких количествах, что одного лишь приближения будет достаточно, чтобы опьянить тебя, и ты услышишь, как киты сопровождают ночь своей песней… Тогда и только тогда, когда ты начнешь сомневаться в собственных чувствах, я жду, что ты придешь ко мне и снова скажешь, что этот памятный праздник скучен.

Она так увлеклась, что многие подходили к нам ближе, чтобы чуть больше узнать о предстоящем вечере. Особенно поражали воображение ручьи, полные алоиса. Согласно традиции, у каждой общины был свой любимый напиток; в Эдревии – однозначно алоис. Это был крепкий напиток, получаемый путем перегонки сока анютиных глазок. Алоис из-за своей ограниченной доступности и характерного воздействия всегда употреблялся крайне осторожно. Представить себе вечеринку, где его было бы так много, как обещали слова Лизетты, означало большие неприятности.

В любом случае это было все, что я собирался услышать от Лизетты. В очередной раз обозвав меня ослом и заявив, что ей некогда терять время, она наконец оставила меня отдыхать и наслаждаться солнцем.

Не думаю, что вы хотя бы смутно представляете, каково это – стоять неподвижно и чувствовать, как энергия солнца свободно течет внутри вашего тела. Это ощущение, доступное только нам, товарищам: когда стоишь неподвижно и каждым своим листком, расположенным так, чтобы собрать как можно больше света, чувствуешь, как через тебя проходит бесконечный поток энергии нашей звезды, превращаясь в материю. Каждый из нас осознает: отдыхая на солнце, мы даем жизнь всему, что нас окружает. Наше тело знает, что энергия и масса – одно и то же, и что мы – звено, связывающее Солнце с Землей. Я не говорю, что мы делаем это специально: просто нам это нравится, вот и все.

Ведь есть существа, которые вынуждены убивать, чтобы жить; я и представить себе не могу, что они чувствуют. Взять хотя бы тех бедных животных, что пасутся на поляне. Их жизнь не слишком хороша, но, по крайней мере, они не причиняют столько вреда. Они мало убивают.

Не хочу, чтобы вы думали, будто мы наивны: мы знаем, как обстоят дела, и из соседних общин все чаще получаем истории о животных, убивающих своих собратьев и разрушающих общины. Но когда разворачивалась вся эта история, нам было все равно. Единственной эмоцией, которую вызывали у нас подобные рассказы, было искреннее сострадание к существам, обреченным на убийство. Мы удивлялись, как они могут