Александра из тесного зала, но тут он заметил что-то, что так заинтересовало и поразило его, что грубо отцепив от себя руки жены, он застыл и уставился на маленького человечка, сжавшегося на скамеечке в затенённом углу, вдали от подиума. Человек был худ, мал и одет в полосатую концлагерную робу, даже круглая полосатая шапочка-таблетка завершала этот страшный наряд, так странно и неуместно смотревшийся даже в этом гадковатом бедламе. Александр было рванулся к нему, но в этот момент человек, стараясь быть незаметным, несмотря на свой вызывающий костюм, встал и неуверенной походкой направился к выходу. Он пошатывался и был или пьян или сильно на взводе. Александр и сам уже находился за гранью самоконтроля. Он был уже в том состоянии, когда знающие его люди говорили себе и окружающим: «Пора сваливать — у Никитича упала планка». Случалось это редко, но когда случалось, то, что такое Никитич в гневе, и в посёлке, и на буровой знали хорошо. И Александр знал за собой эту беду, но справиться и контролировать это не мог. Когда бешенство проходило, а проходило оно быстро, всплеск был коротким, он иногда и сам не мог объяснить, что именно так вывело его из себя. Знала это и Маша по своему печальному опыту, угодив дважды под тяжёлую руку мужа. И сейчас, подёргав его осторожно за рукав, несколько раз поныв: «Ну, Сашенька, ну пойдём уже, ну не надо» и, заглянув сбоку в налитые, бычьи глаза, отошла в сторону и приготовилась к худшему. Александр дождался, пока человек в арестантской робе выйдет из шумного зала, а шёл он, видимо, в сторону туалета и, подловив его на повороте за угол, где их никто не видел, сгрёб того за грудки, захватив своей мощной лапой оба борта арестантского одеяния и занеся вторую для удара:

— Чё, сучок, — думаешь, смешно вырядился?

Человечек, даже стоя на цыпочках — а он почти висел в воздухе, касаясь пола лишь носками стоптанных туфель, — не доставал Александру и до плеча. Он по-птичьи повёл, дёрнул головой и совершенно спокойно, словно не видя занесённой руки, ответил тихо по-русски:

— А разве должно быть смешно?

Говорил он с каким-то мягким акцентом, с запинками, как бы вспоминая давно не используемые слова.

— Так ты ещё и русский? — вызверился Александр.

— Не совсем, — так же спокойно ответил человек, продолжая, как кукла-марионетка, покачиваться на носках — Александр удерживал его практически навесу одной рукой. — Я еврей из Литвы.

— Так как же ты, еврей, и в таком паскудном наряде? — Александр от изумления начал потихоньку приходить в себя.

— Если вы меня отпустите, то я попробую объяснить, — так же тихо и безжизненно ответил тот, а когда Александр разжал кулак и опустил занесённую правую руку, добавил:

— Давайте пойдём, выпьем что-нибудь — это долгая история.

Они не вернулись в зал, а вышли на пляж, к открытому круглые сутки бару, взяли по двойному чистому виски и сели в стороне, за крайний столик, стоящий прямо на песке. Маша увязалась было с ними, но Александр показал ей знаком, что не надо, и она, надувшись, ушла в номер — собирать чемодан.

— Кстати, меня зовут Джозеф, — представился мужчина, — или Иосиф, как вам удобнее.

Александр, всё ещё слегка на взводе, буркнул в ответ своё имя. У стойки бара при ярком освещении он впервые разглядел, на кого набросился, и почувствовал себя неуютно — это был старик: тощий, щуплый, но с прямой спиной и гордо задранным подбородком. Старик был не брит, на впалых щеках пробивалась седая щетина, выглядел он устало, но большие, чёрные и печальные глаза смотрели на Александра с интересом.

— Моя история, собственно, ничем не примечательна, — начал он, крутя в руках стакан с виски, — ну, по крайней мере, для того времени. Я родился в Литве, когда она была ещё самостоятельной. Когда началась война мне было шесть лет, отца сразу забрали в армию, где он тут же и погиб, а мы уехать не успели. Времени не было — немцы заняли Литву в первые дни войны. Нас: меня, маму и деда, спрятал сосед — пожилой литовец, школьный учитель. Мы просидели в подвале его дома почти два года, а потом кто-то из соседей заметил и донёс. Учителя расстреляли, а нас троих отправили в концлагерь. Дед умер ещё в поезде, в товарном вагоне, в котором невозможно было даже сесть, так плотно он был набит. Меня с матерью разлучили, и больше я её никогда не видел. Потом уже, намного позже, я выяснил в архивах, что не стало её тогда же — в сорок третьем. А я выжил. Не стану рассказывать вам обо всех ужасах этого — вы всё и так, наверняка, знаете. Сначала чудом выжил в одном концлагере, потом меня и ещё множество детей и подростков почему-то перевезли в другой, а потом, в начале сорок пятого, нас освободили американцы. И, когда у меня, тогда уже десятилетнего доходяги, случайно появилась возможность через Красный Крест выбирать, куда я хочу поехать, я выбрал Америку. И вот живу там уже почти шестьдесят лет. Был женат — жена умерла рано, женился снова, а, кстати, вот и она. Легка на помине, — он помахал рукой спешащей к ним крупной женщине лет пятидесяти:

— Я здесь, Лиз. Мы тут разговариваем, — сказал он ей по-английски, когда она приблизилась. — Всё в порядке. Нет, не надо волноваться, иди в номер или погуляй, пожалуйста, я тебя прошу.

Лиз была одета для шоу. На ней был тот самый, распространённый среди дам наряд: верх из сетки и короткая кожаная юбка. Только вместо сапог на ней были надеты туфли на высоком каблуке и чёрные чулки на широкой резинке, что делало её грузную фигуру ещё комичнее. Она недовольно фыркнула и сердито покосилась на Александра.

— Шоу ещё не закончилось. Я вернусь обратно в зал и, хорошо бы, чтобы ты тоже пришёл, — раздражённым тоном громко сказала она, развернулась и пошла назад, похлопывая себя плёткой по бедру.

— А здесь-то вы как оказались, — спросил Александр, провожая взглядом Лиз.

— Да, собственно, из-за неё, — усмехнулся Джозеф, качнув головой в сторону удаляющейся жены. — Она любит эти игры, а мне в моём возрасте, честно говоря, всё равно в штанах загорать или без, а так — хоть какое-то освежение чувств, новизна какая-то.

— Так, а костюм-то этот, чёртов, при чем? — снова стал заводиться Александр.

— Ах да, костюм, — Джозеф отхлебнул из стакана, облизнул вялые губы, — Понимаете, мы здесь уже в третий раз. В первый раз я как-то и не заметил это шоу и эту публику, а вот в прошлый приезд я увидел этих, одетых под эсэсовцев придурков, и у меня всё закипело. И я решил в следующий приезд одеться лагерником, а потом дать кому-нибудь из них в морду, а там будь что будет. Тогда не убили и здесь выживу. Костюм сшил сам, а вот исполнить, ради чего всё это затеял, не успел — вы меня остановили. Глупо получилось, да? Дурацкая затея?

— Не знаю, — хмуро ответил Александр, — не знаю, что и сказать. Что-то тут не так. Как-то всё не серьёзно: настоящий лагерник и клоуны эсэсовцы, играющие в садомазо. Чушь какая-то, — раж давно прошёл, и, кроме усталости и жалости к этому запутавшемуся старику, Александр ничего не чувствовал.

Он сходил к бару и принёс ещё каждому по двойному виски. Какое-то время они сидели молча, отхлёбывали и смотрели, как языки прибоя подбираются всё ближе и ближе к их ногам. Ветер медленно набирал силу, волны становились резче и злее, на них появились пенные шапки; звёздное поначалу, небо затягивалось тучами, и далеко, у горизонта пока ещё беззвучно вспыхнула первая молния. С востока набегала быстрая южная гроза.

— Клоуны, — тихо сказал Иосиф, — это пока они играют. Это ведь когда-то тоже начиналось как игра: в романтику, в патриотизм, в сильных личностей, в красивую униформу.

Он покатал в руках стакан, одним махом выпил то, что в нём оставалось и вдруг, улыбнувшись собственным мыслям, наклонился к Александру:

— А знаете что, Саша, — и тон его голоса стал мечтательно-просительным, — а давайте отмудохаем этого толсторожего как следует?