модель, когда привлек ее на сторону христиан-монофизитов, которых в Египте было большинство, в полемике против Феодора Мопсуестийского? Действительно, христологическое учение последнего было главным предметом рассмотрения на Соборе, созванном Юстинианом в Константинополе в 553 г. в надежде примирить монофизитов и халкидонитов. В любом случае, осуждение Феодора V Вселенским Собором связало космологию Птолемея с имперской ортодоксией. Защищая ее, Филопон защищал всю александрийскую систему, включая астрологию, для которой сферичность Вселенной была необходима.

В этой атмосфере споров и конформизма место астрологии в общей системе не могло остаться без оправдания. Эта проблема возникла у Филопона и его коллег в то самое время, когда сирийское христианство открыло для себя александрийскую науку[92]. Не христианство ли — или даже монофизитство — ее преподавателей сделало привлекательным александрийские школы для преимущественно монофизитского сирийского общества, старавшегося создать клир и культуру, независимые от халкидонитской Церкви? В любом случае то, что выходцы из этого общества усвоили в Александрии и принесли на свою родину, переведя на родной язык, было в первую очередь греческой наукой, включавшей в себя астрологию и интерпретированной в интересах христианской элиты, прежде всего, церковной. Фео-фил Эдесский, выходец из этой элиты, вписывал свою апологию астрологии в интеллектуальную традицию, восходящую к Александрии VI в. Конечно, одной этой традиции было недостаточно, чтобы составить такую апологию, которой не было даже в Александрии. Тут требовались также уникальные условия региона Эдессы и эпохи, в которой жил Феофил: местное наследие Бардесана, близость Харрана и Персии и, как следствие, культурное оживление; гегемония ислама с его ортодоксией, пока бесформенной и открытой для интеллектуальных влияний; новая династия Аббасидов и тот прием, который они оказали астрологам. Тем не менее, новинки всегда подпитываются традицией, и интеллектуальная преемственность от Античности до Средневековья была обеспечена, прежде всего, продолжением александрийской традиции вне ее первоначальной колыбели.

Действительно, средневековая история астрологии, как и науки в целом, связана не с основанием Багдада, а с распространением Александрийской школы: ее воспитанников, преподавателей, методов, книг, учебных программ, менталитета. Это распространение не ограничивается только семитским Ближним Востоком. Персидские (619 г.) и арабские (641 г.) завоевания породили эмиграцию в те земли, что остались от империи.

Перипетии войны, в соединении с политическими причинами, привели к тому, что один из последних александрийских преподавателей Стефан эмигрировал в Константинополь, чтобы возродить там преподавание философии и математических наук после долгого упадка. Как результат, ядро александрийского квадривиума, включая астрологию, распространилось от Армении[93] до Британских островов[94].

Непосредственно под именем Стефана, современника Пророка, и под маркой александрийской школы неизвестный автор конца VΙΙΙ в. решил опубликовать свои астрологические предсказания о будущем ислама. Так мы возвращаемся к нашей отправной точке: независимо от того, в Константинополе ли или на востоке Византии нужно искать истоки этой апологии астрологии, сам ее путь восходит к Стефану Александрийскому.

Глава 2. Стефан Александрийский и «темные века» (VII–VIII вв.)

Стефан Александрийский. Исследуя первые попытки христианизировать астрологию, мы остановились на Александрийской школе начала VII в., а именно на переезде в Константинополь ее преподавателя Стефана, который якобы был автором Гороскопа ислама. Теперь нам необходимо заново рассмотреть данные об этой личности или, точнее, дополнить то досье, которое Ванда Вольска-Конюс тщательно собрала в 1989 г., не подвергая его сомнению, а взяв за основу выводы ее фундаментального исследования, которое она резюмирует следующим образом.

«Странный персонаж — этот Стефан, а точнее те пять или шесть Стефанов, из которых начиная с XVII в. пытались слепить одного-единственного Стефана. Поэтому весьма опасна попытка повторить некоторые из этих старых предположений, и это тем более рискованно, что идет вразрез с современной тенденцией различать, а не отож- дествлять персонажей с одинаковыми именами, особенно тогда, когда речь идет о таком распространенном имени, как Стефан. Эти столь загадочные персонажи, — каждый из этих Стефанов отдельно взятый, — едва упомянутые в источниках и уже исчезающие, вовлеченные в такие разнообразные сферы деятельности, как наука и богословие, появляются по очереди во взаимоисключающих друг друга сферах. И все же, в конечном счете, те данные, которые попадают к нам из анализа их трудов, а не из весьма фрагментарных их биографических данных, позволяют нам, как кажется, составить некую живую личность, которая отлично вписывается в исторический контекст, так что нет необходимости совершать насилие над хронологией событий или правдоподобием профессиональной и религиозной эволюции этой личности, характерной для своего времени»[95].

Эта «опасная попытка» мадам Вольски-Конюс оказалась тем полезней, что ей удалось не только решить, насколько возможно, весьма сложную проблему отождествления Стефанов, но и удвоить значение своего «странного персонажа» для истории византийской культуры. Превратив нескольких тезок в одного-единственного Стефана, она заставила его пожить в Афинах, прежде чем отправиться через Александрию в Константинополь, и дала ему все знания, присущие афинским и александрийским философам поздней Античности: касательно логики, медицины, математики, риторики и богословия. Вольска-Конюс показала, что он был способен заниматься, кроме того, алхимией и астрологией, хотя и усомнилась в подлинности тех лекций по алхимии, которые переписывались под его именем[96], и, как и все предыдущие исследователи, скептически отнеслась к приписывавшимся ему астрологическим трудам[97].

Итак, заключив, что Стефан «из античного ученого и философа превратился в средневекового ученого и философа»[98], она оставила открытым вопрос о том, про-изошла ли эта трансформация при его жизни или в последующей традиции.

Позднее Мария Папафанасиу попыталась развеять эти сомнения. В своей докторской диссертации и в нескольких последующих статьях она подтверждает подлинность того алхимического труда, который переписывался под именем Стефана Александрийского, а также его авторство Гороскопа ислама[99]. Ее аргументы основаны, с одной стороны, на близости языка и идей данного труда к другим текстам, уверенно атрибуируемым Стефану, а с другой стороны, на попытке уточнить хронологию тех астрономических данных, которые можно получить из рассматриваемого труда или для него. Остается только приветствовать такую работу, обещающую важные результаты, однако мы должны констатировать, что она пока не завершена. Первый метод здесь явно сильнее второго, который, с одной стороны, зависит от первого, а с другой стороны, не дает никаких новых аргументов, поскольку избранный автором хронологический диапазон астрономических координат определен периодом правления Ираклия (610–641). Кроме того, выводы Папафанасиу касательно алхимии кажутся более убедительными, чем касательно астрологии, так как позднейшая традиция по меньшей мере исказила память о гороскопах Стефана.