Лету вместе со старой «хрущёвкой» и «невразумительными» родителями. Единственное, что осталось у него — это фамилия. Остальное он просто вычеркнул из своей жизни, подвёл однажды черту и никогда не сожалел об этом. О чём там было жалеть? О полунищенском существовании, вечно пьяном отце-журналюге, не вылезающем из командировок и дружеских посиделок с такими же алкоголиками-интеллигентами? Матери, которая, замолчав однажды, цедила по паре слов в день, купаясь в своей вечной депрессии и совсем не заботясь о доме? Спасибо, не наплодили кучу себе подобных, обошлись одним Кириллом.

В какой момент он решил уйти от них? Тогда ли, когда увидел мать за бутылкой рядом с отцом. Или тогда, когда во время пьяной свары кто-то из них толкнул его, отчего он так сильно ударился головой, что потерял сознание, а ему даже врача не вызвали. Или потом, позже, Бархатов уже не помнил.

Как же долго он добивался того, что сейчас грело его душу — нет, не богатства и власти — отсутствия воспоминаний. Раньше хотелось стереть их тряпкой, вытравить какой-нибудь химией, ядом — в начале пути он так и делал, но, видимо, то, что он считал отравой, на самом деле явилось пищей для его памяти. Следовало идти другим путём и, слава Богу, он нашёл этот путь, который и привёл его к сегодняшним победам.

Ничто и никто не мог заставить его свернуть. Словно танк, Бархатов ворвался в недоступный для него ранее мир — мир роскоши и больших денег. Это стоило ему огромного труда и напряжения, новых знаний и болезненных ошибок. Но главным было то, что с самого начала он знал одну единственную вещь — он, Кирилл Бархатов, достоин всех благ этого бездушного мира. И сам он является его зеркальным отражением — холодное, глянцевое и острое лезвие, с размаху отрезающее нужный кусок, перерубающее вены и жилы, связывавшие его когда-то с прошлым.

…Сидя на дубовом паркете, видя себя в огромное, во всю стену, зеркало, Бархатов не узнавал собственное отражение. Будто поверхность вдруг резко помутнела, покрылась грязными разводами и точками раздавленных мух. Бархатову даже показалось, что по полу резво пробежал крупный рыжий таракан, которых было вдосталь в родительском доме.

Кирилл стащил с ноги ботинок, бросил в сторону таракана, задев стеклянный вазон с цветами. Этот букет он принёс Стасе два дня назад. Он постоянно дарил ей цветы… И вот сейчас они стоят здесь, в прихожей, словно похоронный венок…

По спине Бархатова пробежала струйка холодного пота. Он вытер лицо и удивился скопившейся на щеках влаге, ведь глаза его были абсолютно сухими. Дёрнул головой, вновь взглянул в зеркало. На него смотрел высокий крупный брюнет с лёгким загаром и волевым подбородком. Галстук сбился в сторону, белоснежная рубашка казалась грязной и неопрятной, одна нога, лишившись ботинка, выглядела комично, но Бархатову было не до смеха.

«Брюнет в одном ботинке», — сказала бы Стася.

Сказала бы Стася… сказала бы Стася…

Кирилл с трудом перенёс своё тело на четвереньки. Его опять замутило, повело. Следовало взять себя в руки, но они отказывались его слушать — дрожали, мучительно ныли, так некстати вдруг вспомнив мягкость волос Стаси и тепло её тела. Непостижимо — его мозг, кажется, замер, не в силах принять утрату, а тело помнило, саднило каждой клеточкой, само требовало этот наркотик, которым для него стала эта девушка…

— Девочка моя… — прошептал Бархатов и опять удивился собственному голосу. Да что это с ним?!

Через силу Бархатов поднялся, шаркая подошёл к зеркалу — ни пылинки. Никаких тараканов и раздавленный мух. Взгляд выцепил бутон каллы на уровне его бедра. Длинный стебель с нежной верхушкой.

«Белое каре, как у меня!» — сказала Стася, когда принимала букет.

Стебель у цветка такой же гибкий и сильный, как её фигура.

Тот, кто назначил каллы символом смерти, оказался прав. Но Стася любила их… А он потворствовал ее желаниям. Как умел…

Бархатов поморщился и, ощерившись, словно загнанный волк, вытащил цветы из вазона, смял их, задыхаясь от ванильного запаха, открыл входную дверь и выбросил на узорчатую плитку холла.

Стало немного легче. Кирилл рванул в ванную комнату, включил воду в душевой кабине, разделся и встал под ледяные струи. Зашипев, всё же добавил горячей воды. Стоя под искусственным ливнем, закрыл глаза.

…Тонкие руки нежно обхватили его за плечи, медленно стали опускаться вниз, очерчивая контуры тела…

— Какой большой мальчик… Что я должна сделать, Кирилл Андреевич? — За лёгкой хрипотцой он вдруг слышал насмешливые нотки в голосе Стаси. — Кирилл Андреевич?…

Бархатов вздрогнул.

— Кирилл Андреевич? Это я! У вас всё в порядке?

— Да! — Бархатов выключил воду и вытер полотенцем лицо и волосы. Теперь в зеркале отобразилось его тело — подтянутое, рифлёное, отполированное спортом, частыми массажами и маслами. Он всегда гордился своей формой. Что ж, надо отдать должное предкам по отцовской линии. В молодости даже его папашка выглядел прилично, а он всякому спорту предпочитал один — литробол.

Опять эти глупые аналогии и воспоминания. Пора заканчивать с этим, пока сам себе не опротивел.

— Олег, — Бархатов, запахнув халат, вошёл в гостиную.

Матушкин дождался окончания работы кофемашины и, аккуратно прихватив чашку, поставил её перед Бархатовым. Рука его дрожала. Он и сам видел это, поэтому старательно отводил глаза под пристальным взглядом начальника и сел чуть в стороне, на краешек дивана.

Не прикоснувшись к кофе, Бархатов выжидающе молчал.

Матушкин кашлянул:

— Я сейчас оттуда, — он махнул рукой в сторону прихожей. — Там всё закончили. С машиной, я имею в виду.

Бархатов нахмурил тёмные густые брови.

Матушкин вытер бледное лицо и развёл руками:

— Кирилл Андреевич, вот получается пока так — не нашли…

Бархатов наклонился вперёд, сверля зама глазами.

— Вы же понимаете, они, то есть водолазы, спустились. В машине её не было. Стёкла разбились во время удара. Удар сильный — передок покорёжило. Она, наверное, пыталась выбраться, но… Говорят, под лёд утащило, а потом